Как ни странно, но и тут, и в этой, на многое претендующей комнате, присутствовало небольшое кругленькое зеркальце. Небольшие кругленькие зеркала превозмогли все катаклизмы: войны и революции, тиф, голод, блокаду, восстановительные периоды, аресты и партийные чистки — и остались неизменной принадлежностью нашего быта. Отстояли себя даже в обществе развитого социализма. Правда, зеркальце в комнате Евгения несло на себе печать некой тайной горечи и ущемленности. Непризнанности. Незаслуженной обиды. Трудно сказать, отчего не удостоилось оно более приличной оправы, какой-нибудь резной деревянной рамы или узорного серебряного оклада на литом основании, пружинящей пластмассовой подставки на толстой монолитной ноге или хотя бы модной в те дни оплетки макраме. Зеркальце было тощеньким и белесым, сдавленным, приплюснутым, словно бы потускневшим от всего пережитого. Держалось оно на двух хилых металлических лапках, вечно грозивших разъехаться. Заключенное в покривившееся латунное кольцо, оставлявшее сбоку досадный зазор, наводило на мысль о недобросовестности или неумелости производителя.
Воображение многих народов приписывает зеркалам чудодейственную силу: способность хранить людские образы в недрах какой-то своей потусторонней памяти и воздействовать на наши судьбы. Где-то там, в Зазеркалье, плетется незримая интрига, неприметно, но властно просачивающаяся в полуденный мир. Боюсь, что это зеркало могло сочинять только унылые и безнадежно скучные истории.
Ограниченное в своих правах и возможностях, оно притулилось на узенькой полочке, подвешенной впритык к дверному косяку, — самодельной, как и многие другие предметы в этой комнате. Сколоченная из трех полированных досточек, полочка была, пожалуй, самой удачной из всех поделок — не цеплялась за платье, не затрудняла передвижения, не впивалась занозами в беззащитные участки тела.
Над окном помещался покрытый темно-коричневым лаком карниз для штор, выполненный из срубленной в рощице возле семейной дачи долговязой худосочной осинки. Шторы по нему передвигаться отказывались, поскольку осинка попалась сучковатая и задиристая.
Перед письменным столом располагалось кресло, выдолбленное из цельного комля одного из тех деревьев, что погибли на заболотившемся участке. Дерево спилили, а пень остался стоять, постепенно подгнивая и все глубже погружаясь в ржавую жижу. По прошествии нескольких лет он сам собой выдвинулся из прокисшей почвы, как выдвигается зуб из больной воспаленной десны. Не знаю, каким образом Евгению удалось извлечь это сокровище из болота и доставить домой — весило оно никак не меньше тонны. Однако не было таких преград, которых не преодолели бы энергия и упорство моего деловитого мужа. Долгие месяцы, если не годы, кресло упорно источало мрачное болотное зловоние. А может, и сейчас еще источает…