— А теперь подумайте, — продолжал он, — хуже ли вам живётся, чем хотел Джон Хайрем? У вас есть кров, пища, покой и ещё многое в придачу. Вы едите в два раза лучше, спите в два раза мягче, чем до того, как вам посчастливилось сюда попасть, у вас в кармане вдесятеро больше денег, чем вы зарабатывали в прежние дни. А теперь вы пишете епископу петицию и требуете по сто фунтов в год! Я скажу вам, друзья мои: вас одурачили мерзавцы, действующие в собственных корыстных целях. Вы не получите и ста пенсов в год к тому, что получаете сейчас, а вполне возможно, станете получать меньше. Вполне возможно, что его преосвященство или смотритель внесут изменения.
— Нет, нет, нет, — перебил смотритель, с неописуемой тоской слушавший тираду своего зятя, — нет-нет, друзья мои. Пока мы с вами живём вместе, я не хочу ничего менять, по крайней мере, в худшую для вас сторону.
— Благослови вас Бог, мистер Хардинг, — сказал Банс.
— Благослови вас Бог, мистер Хардинг. Благослови вас Бог, сэр. Мы знаем, что вы всегда были нашим другом, — подхватили другие пансионеры — если не все, то почти все.
Архидьякон ещё не закончил речь, но не мог без ущерба для достоинства продолжать её после этого всплеска чувств, так что повернулся и пошёл в сторону сада, смотритель — за ним.
— Что ж, — сказал доктор Грантли, оказавшись в прохладной тени деревьев, — думаю, я говорил вполне ясно.
И он утёр пот со лба, потому что ораторствовать на солнцепёке в чёрном суконном костюме — работа нелёгкая.
— Да, вполне, — ответил смотритель без всякого одобрения.
— А это главное, — продолжал его собеседник, явно очень довольный собой, — это главное. С такими людьми надо говорить просто и ясно, иначе не поймут. Думаю, они меня поняли. Поняли, что я хотел им сказать.
Смотритель согласился. Он тоже считал, что пансионеры вполне поняли архидьякона.
— Они знают, чего от нас ждать, знают, что мы будем пресекать всякую строптивость, знают, что мы их не боимся. А теперь я загляну к Чодвику, расскажу ему, что сделал, потом зайду во дворец и отвечу на их петицию.
Смотрителя переполняли чувства, переполняли настолько, что готовы были вырваться наружу. Случись это — позволь он себе высказать вслух бурлящие внутри мысли, — архидьякон бы очень удивился суровой отповеди. Однако другие чувства заставляли мистера Хардинга молчать. Он всё ещё боялся выразить несогласие с зятем — он всеми силами избегал даже видимости разлада с другим священнослужителем и мучительно страшился открытой ссоры с кем бы то ни было даже по малейшему поводу. Его жизнь до сих пор была тиха и безмятежна. Прежние мелкие трудности требовали лишь пассивной стойкости, а нынешний достаток ни разу не вынуждал к какому-либо деятельному противостояние, ни разу не становился причиной тягостных разногласий. Он отдал бы почти всё — куда больше, чем по совести считал себя обязанным отдать, — чтобы отвратить надвигающуюся бурю. Горько было думать, что приятное течение его жизни потревожат и возмутят грубые руки, что его тихие тропки превратятся в поле сражения, что скромный уголок мира, дарованный ему Провидением, осквернят, не оставив там ничего доброго.