Он обычно стеснялся говорить о себе даже в присутствии тех, кого больше всего любил, и кто лучше всех его знал. Однако сейчас слова вырвались сами; потоком сбивчивого красноречия смотритель объявил, что не может и не станет больше выносить эти терзания.
— Если можно доказать, что я имею честное и справедливое право на этот доход, как я, Бог свидетель, всегда считал, если этот доход, или вознаграждение и впрямь мне причитается, я не менее других желаю его сохранить. На мне забота о благополучии дочери. Я не в тех летах, когда легко отказаться от привычного, и я не меньше других стремлюсь доказать миру свою правоту и сохранить место. Однако я не могу сделать это такой ценой. Я не в силах терпеть то, что терплю сейчас. Скажете ли вы мне так поступить? — И он почти в слезах взмолился к епископу, который, встав с кресла, опирался теперь на руку друга; они стояли по дальнюю сторону стола, лицом к архидьякону. — Скажете ли вы мне сидеть спокойно и равнодушно, когда обо мне во всеуслышание говорят подобные вещи?
Епископ жалел его и сочувствовал ему, но не мог дать совета. Он сказал только:
— Нет, нет, от вас не попросят ничего, что вам огорчительно. Как велит сердце, так вы и поступите, как сочтёте правильным. Теофил, не надо, прошу, не убеждай смотрителя делать то, что его огорчает.
Архидьякон не мог посочувствовать, зато мог дать совет. И он видел, что пришло время говорить со всей твёрдостью.
— Милорд, — обратился он к отцу (тишайший епископ, слыша от сына это обращение, всякий раз трепетал, ибо оно не сулило ничего доброго), — милорд, есть два вида советов: одни хороши для сегодняшнего дня, другие — для будущего. И я не могу советовать то, что кажется полезным сегодня, но в дальнейшем принесёт вред.
— Да, да. Да, наверное, — проговорил епископ.
Он вновь опустился в кресло и закрыл лицо руками. Мистер Хардинг сел у дальней стены, наигрывая про себя мелодию, сообразную бедственному случаю. Архидьякон вещал, стоя спиной к пустому камину.
— Кто бы думал, что злосчастный вопрос окажется настолько болезненным. Нам всем следовало это предвидеть, и события развиваются ничуть не хуже, чем мы ожидали. Однако непростительной слабостью было бы отказаться от борьбы и признать себя виновным из-за того, что расследование мучительно. Мы должны думать не о себе; в определённой степени нам доверены интересы церкви. Если обладатели бенефициев станут отказываться от них при первых же нападках, то атаки будут возобновляться, пока мы не лишимся всего, и что тогда? Англиканская церковь, оставленная своими защитниками, падёт. То, что верно для многих, верно и для одного. Если вы под градом обвинений откажетесь от смотрительского места и законного дохода в тщетной попытке доказать собственное бескорыстие, вы мало что не преуспеете в своей цели — вы ещё и нанесёте тяжёлый удар собратьям-священникам, подтолкнёте каждого вздорного диссентера в Англии к аналогичному иску против других источников церковного дохода и подведёте тех, кто готов всеми силами вас поддерживать. Я не могу вообразить большей слабости и большей ошибки. Вы не верите в справедливость обвинений, не сомневаетесь в своём праве занимать место смотрителя; вы убеждены в собственной честности, и тем не менее сдаётесь перед ними из трусости.