Сегодня мне исполнилось сорок пять. И случилось событие столь несуразное, из ряда вон, что я растерялся, испугался даже и по привычке схватился за перо (шариковую ручку). Потому что загадочных событий в моей жизни скопилось уже немало, надо же что-то делать…
Писатели — народ нервный, а у нас тем более. Для души я писал прозу, для заработка — пьесы, и они широко шли. Что дало мне возможность вступить в члены Союза и приобрести кооператив в соответствующем районе Москвы. Так вот пятнадцать лет назад я и познакомился с соседом по площадке — странным стариком с подходящей фамилией Прахов.
Впрочем, общались мы крайне редко. Пьесы не иссякали — вскоре я купил дачу у вдовы драматурга в соответствующем поселке (не в том, знаменитом на весь мир, но тоже престижном, с собратьями-профессионалами), где и засел прочно, спокойно и, надеюсь, навсегда. Чувствуя, однако, что когда-нибудь редкому моему везению придет конец. Конец пришел.
И вот каким образом: однажды Прахов рассказал мне эпизод из многогрешной жизни своей — ровесника века. Да, он родился в январе 1900-го, а в девятнадцатом участвовал в разгроме одного прославленного богатого монастыря. Они разрывали могилы и склепы и выбрасывали мощи. Вот сорвали крышку древнего дубового гроба — предстал нетленный монах в нетленном облачении. Глухо произнес: «Будьте вы прокляты!» — и рассыпался в прах. Соратники оцепенели, но тут из кустов послышалось бормотанье: «Прости меня, Господи, за злобу и ожесточение…» Проклял живой монах.
Жить ему осталось всего ничего. «Я его и прикончил, — признался Прахов. — С испугу». — «Застрелили?» — «Зарезал. Вот вам завязка для полноценного антисоветского романа. Дарю». (На дворе стоял 1977 год.) — «А вы сами не пробовали?» — «Пробовал. Но я либреттист». — «Кто?» — «Писал либретто для оперетт. Жизнь прожил с шампанским, но никак не могу умереть». — «А ваши соратники?» — «Давно сыграли в ящик… заметьте, все не своей смертью. Я остался один». — «У вас есть правнучка». — «Сын погиб, внук погиб. Правнучка есть».
Больше мы на эту тему не говорили, да и не виделись почти, и старика я как будто не вспоминал, и монаха… Но оказалось, замогильный эпизод годы и годы дремал в потемках подсознания, как зерно в земле, и однажды вспыхнул ярко и пронзительно, разрастаясь в целое дерево… своего рода анчар, где смерть, смерть, смерть. Я понял, что пишу роман.
Писал запоем, вдруг опомнился и поехал к Прахову: не возражает ли… «Очень рад, — одобрил уже девяностолетний несгибаемый старик. — Могу добавить фактов». «Нет, нет, мне нужен был толчок — дальше работает воображение… Впрочем, кое-какие детали мне подбросил мой приятель — критик Горностаев. Тоже увлекся. Вот принес вам его статью почитать». — «Прекрасно, — одобрил старик, листая журнал. — Четвертый Всадник»… это ведь из Библии?» — «Да. Из Апокалипсиса». — «Прекрасно, — по вторил Кащей Бессмертный. — Вот напишите — и меня убьете».
