— По идее нет. Было темно, и я надел на лицо черный чулок.
— Какой ты еще мальчик, Коля.
— Уже давно не мальчик.
— Мне, конечно, приятно, что ты так блюдешь несуществующую честь своей матери…
— Не надо, пап. С ней случилось что-то страшное.
— Или она на содержании у очередного…
— Ты же сам в это не веришь!
Не верю, он прав. Зато удостоверился задним умом, что я рогоносец. Впрочем, по-настоящему это меня не зажгло. Другое мучило, другое… вот это — «что-то страшное».
— Утром мы пошли купаться, — продолжал Коля, — и я сообразил, что надо дяде Васе позвонить. Сбегал на дачу.
— Как Мария приняла известие о смерти Прахова?
— Разве у нее что-нибудь поймешь! — вырвалось у Коли признание. — Она была на той стороне, я сплавал, сказал. В обморок не падала и не рыдала.
И тут она предстала перед нами в красном своем платье — взвинченная злая девчонка (это мое субъективное впечатление; Коля глядел на нее, конечно, глазами сердца). Он воспитанно встал (и я слегка приподнялся), усадил ее на плетеный садовый стул. Она заявила высокомерно:
— Я еще не поблагодарила вас за дедушку.
— За что? — насторожился я.
— Баба Маша говорила: вы его хоронили.
Сама старушка в тот день слегла.
— Похоронная комиссия.
— А вы?
— Присутствовал.
— А на поминках?
— Меня оттуда брат едва ночью уволок.
— Откуда?
— Из Дубового зала Дома литераторов.
— Было много народу?
— Полным-полно.
— Понятно.
Я не стал ее разочаровывать: было переполнено не из-за старейшего члена (поминали Прахова человек десять, не больше) — ресторан на другой день закрывался на месяц, как обычно летом, для какой-то профилактики. Избранные пользовались напоследок отличной кухней и питием. И ирония неуместна: наступают для нас и впрямь дни последние. Пойди попользуйся — не на что.
Молодые ушли наверх — я остался с тоской, стаканом и тайной.
Лифт со старческим всхлипом дополз до пятого этажа, я вышел и трижды позвонил. Долго не открывали, явился я без предупреждения, рассчитывая на эффект неожиданности. Эффект сработал: Иуда отворил дверь — да так и застыл.
— К тебе можно?
— Да, конечно.
Прошли под прицельными взглядами из кухни и соседских камер в захламленную бумажным мусором келью, которую заполучил Юра в результате сложного родственного обмена, чтобы «творить». Сели за стол друг против друга.
— Ты помнишь вечер шестого августа девяностого года?
— Почему я должен его помнить?
Притворщик из Юрочки никудышный.
— Ладно, напомним. Где в тот вечер вы с Марго занимались любовью: в саду или на озере?
— Нигде.
Он уже смотрел на меня достаточно твердо.
— Как звучит седьмая заповедь?