Я вышел на площадку и наудачу позвонил в соседнюю квартиру. Удача.
— Марья Петровна, это я. Востоков.
Бывшую нашу дворничиху я почти не знал, но два года назад мы с ней слегка сошлись на почве похорон. И она мне как-то позволила, под предлогом купли-продажи, проверить праховский «Ремингтон»: предлагают такой же, стоит ли…
Продолжает лелеять правнучку, значит, Прахов сообразил в свое время обратить опереточные гонорары в нечто более существенное, инфляции не подлежащее.
Баба Маша приоткрыла дверь ровно на дверную цепочку, осмотрела меня и впустила. Прогремело пять замков! Мыслимо ли, чтобы Прахов оставил в день смерти свои покои открытыми? Немыслимо — но факт.
— А Мария у нас в Кукуевке, — сообщил я жизнерадостно. — Сын приехал.
— А я знаю, — старуха скорбно смотрела на меня слезящимися глазами. — Проходите, Леонтий Николаевич.
Прошли в гостиную в уютном, грубовато-добротном стиле пятидесятых. Уселись в глубокие кресла.
— Может, чайку?
— Я ненадолго. Как вы себя чувствуете?
— Какие мои теперь чувства. Не берет Бог.
— Да, старик вас тогда крепко подкосил.
— Подкосил, батюшка.
— А ведь какой здоровый был.
— Здоровый, ох здоровый.
— На минутку б вы пораньше — может, и спасли бы.
— Куда! Уж весь окоченелый был. Я как свет включила…
— А тут болтали, будто вас днем к нему вызвали.
— Я знаю, — зловеще сказала старушка, — кто на меня наговаривает, на мое место метит. Только Машенька меня любит. Сколько зла на свете, Леонтий Николаевич.
— Это правда. Так не вызывали?
— Не верьте. У нас с ним в тот день уговор был: я уборку у себя делала, а телефон под рукой.
Господи, что ж тут произошло? Я смотрел в дверной проем кабинета — в холодный зев давно не действующего камина, возле которого лежал Прахов (как описывала сейчас баба Маша). Скрюченный в последней судороге, по-старомодному элегантный: белая накрахмаленная рубашка, темная «тройка» с красной искрой, галстук-бабочка и лаковые туфли. Таким он бывал, должно быть, на своих премьерах.
Мне вдруг вспомнилась кончина Фета (где-то читал): мука жизни и страх смерти. Он взял нож, чтобы вскрыть вены, как древнеримский аристократ, — и упал от разрыва сердца. Бог сберег поэта от самоубийства.