Потом я сбежал. Меня тянуло на волю, чтоб лихорадкой «следствия» приглушить боль и ужас. Тринадцать лет я отталкивал от себя «черного монаха», но что-то затянуло меня в водоворот — и так и подмывало выбросить камень, сжечь письма, смыть кровь.
И зажить в московской писательской башне на денежки от двухтомника — уж на сколько хватит, — без проклятого романа, разумеется.
Вместо столь разумных действий я продолжал совершать неразумные. Повернув ключ в замке, открыл дверь и окунулся в поэтический уголок — в полумрак лиловых портьер.
Подсел к старой «Москве», вставил чистый лист и напечатал:
«Леон!
Посылаю тебе свой привет и желаю житья долгого, с шампанским и усмешечкой».
Продолжать не имело смысла: садистские письма печатались не на этой машинке.
Усталость вдруг навалилась на меня, я продолжал сидеть на хлипком стуле с мягкой подушечкой, уныло уставясь на «братскую могилу»: сотни зеленых «Отблесков любви», аккуратно сложенных на полочках в углу. Меня разъедала жалость к безжизненному телу на каталке и лихорадил азарт следствия… А не сравнить ли стиль писем с этими самыми «Отблесками»?
Взял, полистал, нашел. Ольга Бергер. Из цикла «Грозы августа».
Остановлю мгновенье,
Оно прекрасно.
И перепутаю часы
Не напрасно.
День на дворе иль ночь?
Шутить опасно.
Гроза грядет, сверкнет,
Мгновенье страстно.
Понятно.
Ты со мной или нет?
И я жду, не поняв:
Полумрак, полусвет.
Полусон, полуявь.
Грозовой перевал одолеть, перейти,
И опять, и опять — ждать!
Ну и хватит. Между письмами и этим прелестным лепетом — пропасть. Так и скажу при встрече: прелесть. Музыка, скажу, тонкость ощущений, настроений… Словом, тот банальный вздор, который говорят, когда говорить нечего.
Все. Отметаю больницу, делом надо заниматься, товарищ. По записной книжке я набрал номер телефона, в глубине души надеясь, что мне не ответят. Две поэтессы подряд — явный перебор.
Ответили.
— Будьте любезны, Клавдию Марковну.
— Это я.
— Вас беспокоит Востоков по рекомендации…
— Я в курсе. Вы откуда звоните?
Я растерянно огляделся и сказал:
— От себя. С квартиры то есть.
— У меня ремонт, — пробасила поэтесса. — Так что давайте свои координаты и ждите.
Я дал и помчался к себе ждать.
Вкус Горностаева меня изумил: огромные габариты — куда крупнее Аленьки. И старше. И черные усики. И дымящаяся сигарета в пальцах. И золото во рту и ушах. И желтое японское кимоно. Господи, как она в нем ехала на метро и шла по улице! Вскоре выяснилось: она приехала с Тверской на своей машине.
Клавдия Марковна уселась на тахту, стукнула кулаком, приглашая сесть рядом (я примостился поодаль) и промолвила, подмигнув: