Там, внизу, бежала, изгибаясь, неширокая Ключевка. Коварная? Нет! Весёлая - вот это верней. Будто всё ей нипочём. Молодая, вот-вот рассмеётся, брызнув во все стороны бурливыми ключами. Как написать её такую? Какие краски нужны для этого? Таня беспомощно оглянулась на Черепанова. Старик по-прежнему сидел к ней спиной.
«Нарочно! - подумала Таня. - Чтобы потом высмеять!»
Она с надеждой перевела взгляд на ящик с красками. «Миленькие, помогите!» Но что это? Минутой назад все краски казались ей и яркими, и весёлыми, и добрыми, а сейчас они все разом потускнели или нет, не потускнели, а словно даже похолодели, отвернулись от Тани.
Тогда она посмотрела на холст. Река на нём уже была прочерчена твёрдыми - Дмитрий Иванович водил углём твёрдо, кроша его, - угловатыми линиями. Точно ли сделал это Черепанов? Тане показалось, что не точно. Ну конечно же, не точно. У Дмитрия Ивановича получилось совсем похоже и всё-таки не так, как на самом деле. На холсте река ломала свои берега, а там, внизу, где была сама река, берега будто текли за ней следом, плавные в своих изгибах.
Таня положила кисточку и схватила кусок угля.
- Вот так, вот так! - шептали её губы, а рука с углём легонько касалась черепановских линий, мягко их округляя. - Вот так, вот так! И вовсе ты не коварная и не злая. Ты весёлая, ты ловкая, как моя мама…
Таня оглянулась. За спиной стоял Черепанов. Самодельная папироска дымила в плотно сжатых губах, заволакивая дымом колючий взгляд. Если бы Таня не была уверена в своей правоте, она бы испугалась этого взгляда. Но она была уверена и не испугалась.
- Что ж, пусть так, - не вынимая папироски, процедил Черепанов. - Ну, а краски?
- А краски… - Таня с сожалением взглянула на ящик. Дивное дело - краски снова обрели свою яркость, потеплели. - А с красками мне ещё не управиться, - сказала Таня. - Я их ещё не знаю…
- То-то, - удовлетворённо кивнул Черепанов. - А берёшься судить.
Он не спеша сложил мольберт, закрыл ящик, кряхтя закинул мольберт на плечо, а ящик отдал Тане:
- Пошли.
Молча двинулись они назад, к городу. Но теперь уже другой дорогой, которая повела их сначала в сторону от реки, а потом круто покатилась вниз, к самому берегу. И что ни шаг - река менялась. Теперь Таня на память зна ла норовистый ход её берегов от той вон колокольни до синеющего вдали леса: она сама прочертила на холсте каждую речную извилину. И всё же что ни шаг - река открывалась ей совсем по-новому. А когда спустились к берегу, Таня не узнала ни мостков для полоскания белья, ни пологого песчаного пляжа, ни давным-давно валявшихся здесь старых лодок. Всё не так, всё по-новому представилось глазам девочки. Наверное, оттого, что никогда прежде не думала она о реке, как о чём-то живом, как подумала, когда рисовала её берега. Весёлая? Молодая? Разве можно так думать о реке - ведь это всего-навсего вода, холодная, прозрачная, обыкновенная? Оказывается, можно. И, хотя только малая часть реки была видна Тане, она сумела сейчас заглянуть и туда, в глубь далёкого синего леса, и туда, где разлилась широкая Кама, в которую несла свои прозрачные воды Ключевка. А дальше была Волга, а ещё дальше начиналось море - Танина Волга и Танино море, сказочно прекрасные края, какие только могла она вообразить. Вот почему совсем по-новому смотрела Таня на свой маленький здешний мир. Он был лишь частицей огромного мира, который вдруг открылся ей. Многоцветный, пронизанный солнцем мир. Увидеть его собственными глазами, побывать всюду вот с этим ящиком, который несла Таня, научиться владеть всеми его сокровищами - красками, - как вдруг захватила девочку эта мысль!