Он выжидательно молчал.
Гессу пришлось заговорить первым:
– Фюреру не нравится возня, которую вы с Геббельсом затеяли вокруг болгар.
– Не нравится фюреру… или вам? – иронически спросил Геринг.
Гесс повторил с ударением:
– Фюреру не нравится…
Но Геринг не дал ему договорить и раздраженно крикнул:
– Вечно вам что-нибудь не нравится!
Гесс презрительно усмехнулся:
– Где ваша былая хватка, Геринг?
Геринг молча вытянул руку, и его кулак угрожающе сжался. Но на Гесса этот жест не произвел никакого впечатления.
– Поймите: на процессе мы должны схватить за горло не этих болгар, не Торглера…
Геринг, хвастливо ударив себя по карману, перебил:
– Этот у меня уже вот здесь!
– …Не Торглера, а коммунистическую партию! И не только коммунистов Германии, а всех, во всей Европе, во всем мире! – Гесс угрожающе надвинулся на Геринга. – Фюрер вам не простит, если вы провалите процесс!
Геринг обеими руками уперся в стол и оттолкнулся от него вместе с креслом.
– О чем вы думали раньше, когда я предлагал перестрелять их всех, прежде чем они улизнули в подполье?!
Но Гесс внезапно переменил тон и спокойным, неторопливым голосом проговорил:
– Я привез субъекта, которого вы сами давно могли вовлечь в это дело.
Геринг отер лоб, покрывшийся крупными каплями пота.
– Кого еще? – процедил он сквозь зубы.
– Помните Карнаве?
– Депутат рейхстага?
– Бывший коммунист. Суд может его допросить в качестве свидетеля. Публика поверит тому, что он знает программу и систему борьбы коммунистов.
– Таких типов у меня самого сколько угодно, – похвастал Геринг.
– Погодите, – остановил его Гесс. – Александер говорил с Седовым. Троцкий ручается за Карнаве. Он покажет под присягой, что коммунисты замышляли вооруженный переворот. Покажет, будто поджоги и покушения на руководителей германского государства стояли в их плане.
– Вы… говорили уже с Карнаве? – недоверчиво спросил Геринг.
– Да.
– И он действительно согласен рассказать на процессе все это?..
– Все, что мы прикажем!
Геринг прошелся по кабинету, потирая висок.
– Давайте его сюда!
Выйдя из подземки у Штеттинского вокзала, Рупп остановился. Он не знал, куда повернуть – налево или направо. Он сделал вид, будто рассматривает журналы, развешанные на газетном киоске, и подождал, пока мимо него не прошел Лемке. Пропустив его настолько, чтобы не потерять в толпе, Рупп последовал за ним.
Лемке повернул направо, дошел до угла и свернул в узкую Кессельштрассе. Это удивило Руппа. Он знал, что их цель – тюрьма Старый Моабит. Туда короче всего было бы пройти по Инвалиденштрассе, до уголовного суда. Эту дорогу Рупп помнил по тому времени, когда ему приходилось ходить сюда с матерью, пытавшейся узнать судьбу его исчезнувшего отца. Это были еще времена Брюнинга и Папена. С тех пор тут, кажется, ничего не изменилось: та же прямая стрела улицы, те же шупо на перекрестках, тот же редкий поток автомобилей и пешеходов. Разве только вот штурмовики перестали ходить посреди улиц, топоча сапожищами и горланя песни. Они теперь смешались с толпою. Впрочем, от этого они не стали менее ненавистны Руппу. Он был убежден, что именно они, штурмовики, истинные виновники гибели его отца – берлинского рабочего-металлиста, примкнувшего еще в 1918 году к спартаковцам.