Причина приписывать ему «слабость» и недостаточно твердый характер, по существу, только одна: историки почему-то всерьез вообразили, что Московской Руси в этот период необходим грозный, крутой, даже свирепый реформатор. По существу, не реформатор, а диктатор, поднимающий на дыбы страну и народ, убивающий множество людей, ломающий вековой уклад, оскверняющий святыни и так далее.
Очень понятно, и кто становится образцом такого «реформатора» — ну, конечно же, Петр I! На фоне его «славных» деяний любые поступки отца кажутся бледными, хотя по смыслу и по результатам они несравненно полезнее петровских.
Россию-Московию необходимо европеизировать — это историки императорского периода знали твердо. А поскольку Петр — образец того, кто руководит этим процессом, его реформы — образец того, «как надо», то любые действия другого монарха и другого правительства сравниваются с образцами, и по сравнению выносится заключение: столько-то процентов «того, что надо» и столько-то процентов «отступления» от «правильного» способа действовать, на столько-то процентов недотягивает монарх.
Конечно же, после Петра такой мягкий, добрый царь никак не годится в великие реформаторы, в преобразователи, во вздыбливатели. Вывод, который не в пользу не столько Алексею Михайловичу, сколько самим историкам. У них получается, что хороший, приличный человек в великие люди никак не годится именно потому, что он добр, мягок и умен. Разве такие великие бывают?!
Действительно, Алексей Михайлович совершал жесткие и жестокие поступки не по душевной склонности, а только по государственной необходимости. А от совершаемых по необходимости кровопролитий не испытывал удовольствия и не любовался тем, что по его приказу делалось: не ходил в застенки, не был зрителем отрубания голов и массового развешивания людей на виселицах.
Во время войн, кстати, бывал он в таком кровяном месиве, что нелюбовь царя к зрелищам страданий и смерти никак не объясняется слабостью духа или страхом перед видом крови. Но страдания и смерть и зрелище страданий и смерти ему не нравились, это совершенно определенно. Петру I, скорее всего, нравились, быть может, не из садистских соображений, а просто от желания почувствовать свою власть, свою царственную силу. Царь Алексей гораздо сильнее чувствовал себя царем во время торжественного выхода и когда он кормил, миловал и ободрял.
Алексей Михайлович никогда не преследовал тех, кто «крутил ему пуговицы», или посадского, который бил с ним по рукам. Тем более тех, у кого он выпрашивал жизнь Морозова, кланяясь и плача на площади. При всем горделивом чувстве ответственности за врученную ему Богом страну он вовсе не считал для себя зазорным говорить со своим народом, кланяться ему или договариваться с ним. Ни у самого Алексея Михайловича, ни у его окружения, включая самую что ни на есть спесивую придворную аристократию, не было идеологии отделения себя от остального народа и не было идеи «прогресса». Была не «народная масса», которую еще предстоит превратить в «нормальных людей», а был народ, к которому принадлежали и бояре, и сам царь.