Жюль решила, что не стала ни великодушнее, ни ничтожнее. Уезжала она как Джули, а возвращается уже как Жюль — человек, способный различать. И в результате она не могла смотреть на мать и сестру, не понимая, кто они на самом деле. Они увезли ее от людей, которыми она всегда будет грезить. Увезли ее от этого. Машина добралась до трассы и притормозила, затем мать повернула влево и нажала на газ. Из-под колес брызнул гравий — Жюль увозили из «Лесного духа», как жертву тихого, но насильственного похищения.
* * *
Дом на Синди-драйв выглядел еще хуже, чем в день, когда она отсюда уезжала, но трудно было точно сказать почему. Сейчас она выйдет из своей душной спальни и отправится в кухню за стаканом чего-нибудь холодненького, минуя логово, где сестра с матерью грызут фисташки, словно бы издавая зубами резкие выстрелы, и смотрят тупое летнее телешоу «Тони Орландо и Дон». Жюль прихватила банку «Тэба» из упаковки, которую сестра держала в холодильнике, а потом заперлась в спальне и позвонила Эш в Нью-Йорк.
Никогда не знаешь наперед, кто ответит по телефону в квартире Вулфов. То ли Эш, то ли Гудмен, то ли их мать Бетси — но точно не отец, Гил, — или же какой-нибудь друг семьи, неопределенно долго гостящий в «Лабиринте». Тут и разгадывалась загадка, встававшая перед Жюль, когда в лагере случайно упоминалось название «Лабиринт». Жюль казалось, что речь идет о частном клубе. А на самом деле имелось в виду здание на углу Централ-парк Вест и 91-й улицы, где жила семья Вулфов. «Цербер — наш привратник», — так говорила Эш, и эту отсылку Жюль поняла лишь после того, как сходила в Хеквилльскую публичную библиотеку и заглянула в энциклопедию.
— Приезжай в город, — сказала Эш.
— Конечно, обязательно.
Она не смогла признаться, что боится: во время учебного года в жестком нью-йоркском свете другие осознают, что ошиблись, и отправят ее восвояси, вежливо пообещав, что скоро позвонят.
— Мы целый день просто слоняемся туда-сюда по квартире, — поделилась Эш. — Папа бьется в истерике, говорит, что Гудмен разгильдяй и когда-нибудь станет безработным. Жалеет, что мы оба не поехали в банковский лагерь. Говорит, я должна написать мощную пьесу и заработать кучу денег. Свою версию «Изюма на солнце». Белую версию. Меньшего от меня не ждет.
— Все мы будем безработными, — сказала Жюль.
— Ну и когда ты приедешь?
— Скоро.
Иногда Жюль сочиняла по ночам письма Эш и Итану, Джоне и Кэти, даже Гудмену. Послания Гудмену, сознавала она, получались очень кокетливыми. А в игривом письме не выражаешь своих чувств, не пишешь: «Ах, Гудмен, я знаю, что ты не подарок, вообще-то ты сволочь порядочная, но, несмотря ни на что, я в тебя влюблена». Взамен пишешь: «Привет, Хэндлер на связи! Твоя сестра зазывает меня в город, но там же вроде бы одни трущобы». Насколько это отличается, размышляла она, от того, как общался с ней Итан. У того что на уме, то и на языке, он никогда ничего не таит. Раскрывался перед ней, давая понять, что предлагает себя, а вот нужен ли он ей? И когда она сказала «нет», не притворился, будто он вообще не о том говорил, а просто сказал: давай попробуем еще раз. Вот и попробовали. И хотя в конце неудавшегося эксперимента не оставалось горечи, он все-таки признался, что его навсегда слегка ранил ее отказ.