Я — Кирпич (О’Санчес) - страница 5

Долго мы с Витькой и еще с каким-то юристом-полуадвокатом, обеспечившим законность продажи моей комнаты, стояли во всевозможных очередях, расписывались, подписывались… В итоге сделка завершилась, Людку тоже выпустили, Витька вернулся на свой родной Сенной рынок, бомжей и старушек-фрилансеров гонять, а я получил кровные две тысячи долларов на руки, но тут же их вложил в одно очень выгодное дельце, подсказанное Витькой и Людкой по конкретной наводке юриста Рудика: инвестировал в ценные бумаги, в акции очень крупного банка, две тысячи акций получилось.

– Кирпичонок, ёкарный бабай! Ты, мля, точняк в рубашке родился, акции-то не простые, а валютные! Скажи, Рудольф, првльно я гврю?.. Икота, икота, перейди на Федота… И водяные знаки, само собой, вон они… О, так ведь о том и речь! Сам бы купил, да бабла свободного нет. Засекай, ты же грамотный?.. Вот, своими глазами читай: «номинал пять долларов США»! «Номинал»! Это тебе, блин, не кошкой в тапок срать! А ну-ка, умножь две тысячи на пять!?.. Это знаешь, сколько будет?! Людка, где твой калькулятор?.. Как всегда, когда надо, фига чего найдешь… Короче, Кирпичонок, это будет до хрена и еще больше! Перетолчешься пару месяцев в общаге, а там – продашь акции… и уже навсегда нас забудешь!.. Почему, почему… Да потому, типа, что новым русским станешь, а мы тут, с Людкой и Рудиком, люди простые…

Однажды я не поленился и залез в фондовые котировки того далекого послекризисного года[1]. Номинал купленных банковских акций действительно был пять долларов, но в свободной продаже стоили они в те дни, на исходе второго тысячелетия, чуть меньше трех рублей за акцию, а скупали их еще дешевле, где-то за два целковых с копейками… Продать их в ту пору было непросто, а купить – бери не хочу, сколько угодно, еще принесем! И меня, дурачка несчастного, «приняли» по одному доллару за каждую акцию… Итого: взамен пятнадцатиметровой комнаты в историческом центре Питера я получил две тонны баксов, на которые купил две тысячи двухрублевых бумаг.

Думать я не умел, хотя и неоднократно пытался это делать, однако врожденная глупость почти не спасала меня от душевной боли и разных дополнительных бытовых огорчений: жить-то дальше надо, а жизнь вдруг стала так трудна! Из комнаты, которая была моей, а стала чужой, новые хозяева меня выпнули через две недели, и это было непередаваемо горько, ведь я уже успел привыкнуть и к железной койке со старым уссатым полосатым матрасом (которая досталась мне вместе с комнатой и была единственным предметом домашней мебели в ней), и к мутно-волнистому пейзажу за кривыми стеклами окна, и к клопам, и к соседям, которые хоть и метелили меня по пьяному делу неоднократно, но все же таки заботились обо мне, помогали советом, и словом, и вообще…