Бянкин еще раз с омерзением посмотрел на зажигалку и бросил ее наводчику.
— Все, больше ты ее не увидишь, — сказал Домешек и запрятал зажигалку под бушлат.
— Вместе с комсомольским билетом хранишь? — спросил Бянкин. — Что ты мне головой мотаешь? Факт, вместе.
— А я комсомольский билет потерял, — неожиданно заявил Щербак.
— Потерял?! Где?
Саня машинально сунул руку за пазуху и успокоился. Комсомольский билет был на месте.
— Это когда я еще был в учебном полку. Хотели выдать новый. Потом раздумали, сказали, что я из возраста вышел.
— И тебе предложили вступить в партию? — спросил наводчик.
Щербак исподлобья посмотрел на Домешека, махнул рукой и отвернулся.
После этого надолго замолчали. От нечего делать свернули еще по цигарке. На этот раз прикуривали от «катюши». «Катюша» у Бянкина была превосходная, от одной искры срабатывала.
Саня чувствовал, что экипаж ждет, когда командир начнет каяться. Он мучительно раздумывал, как бы это дело повернуть так, чтобы не очень-то было унизительно и чтоб экипаж остался доволен.
Он решил начать издалека.
— А ты, Домешек, неплохо немецкий язык знаешь.
Наводчик самодовольно ухмыльнулся:
— С филфака Одесского университета на фронт ушел.
— С чего? С фигфака? — серьёзно переспросил Бянкин.
— С филологического факультета, бревно нетесаное.
Бянкин, видимо, хотел ответить, но, не найдя веских слов, сплюнул окурок и уставился на Саню, как бы давая ему понять: все, что говорилось, ерунда, я жду, голубчик, какой ты поведешь разговор.
— А я с самого начала невзлюбил немецкий язык, — заявил Малешкин. — В школе совсем не учился, только немку изводил. Эх, и поплакала же она от меня! — Саня стал подробно рассказывать, как он безобразничал на уроках немецкого языка, как его за это исключили на месяц из школы и как потом отец его порол. — С тех пор я так возненавидел фрицев, что готов их, гадов, душить вот этими собственными руками. — Малешкин показал руки и сжал кулаки.
Однако ни самобичующий рассказ, ни патриотический порыв не тронули экипаж. Щербак смотрел в одну точку, Домешек насвистывал «Темную ночь».
— Все? — спросил ефрейтор Бянкин.
От этого вопроса Саня сморщился, словно проглотил горсть недозрелой клюквы, и стал горячо доказывать, что сердиться совершенно не на что, да и глупо, так как экипаж — одна семья и делить им нечего, и что скоро вместе в бой пойдут, и что он как командир ничего для них не жалел и не пожалеет. В доказательство своих слов Саня разделил табак на четыре части. Экипаж молча забрал табак и рассовал его по карманам.
— Ну что же вы молчите, черт возьми? Это ж в конце концов обидно! Ну виноват я с этой самогонкой, виноват, — с какой-то отчаянной решимостью выдавил Саня.