Вертолет сел. Он унесет нас из неспящего города. Не слишком ли это много, подумал я, просить у судьбы, чтобы пилотом в нем оказался наемник-легионер с гуманитарными миссиями в прошлом и шрамом, от которого уголок левого глаза чуть опустился вниз, придавая ему вечно подмигивающий вид?
Даже в неспящем мире у человека еще оставалась надежда.
Даже у меня, Исковерканного Человека.
Эту историю было трудно собрать. Я составлял ее по дневникам твоей матери и отца. Его отчетам. По долгому, бессвязному разговору с твоей матерью, когда она той ночью рассказала мне, как «влюбились Роуз и Парк». Память твоего отца позволила ему в подробностях передать мне, что он пережил в последние дни своей жизни. Кое о чем мне пришлось догадываться относительно их мыслей. Когда ты сама прочитаешь дневники Роуз и Парка, ты поймешь, перешел ли я свои границы. Мне кажется, что я, пожалуй, был точен. Хотя, как бы я ни изучал их язык, я так и не сумел приобрести беглости в нем, и, несомненно, перевод не безупречен.
Я старался быть честным, но, как говорил отец Парка, мы не можем всегда быть уверены в том, что не обманываем себя. Парк не лгал себе, когда отдал тебя на мое попечение. Твоя мать умирала. Он знал, что не сможет защитить тебя в возникающем мире. Знал, что не сможет научить тебя выжить в этом мире. Он мог только попытаться спасти свой старый мир. Вывести преступников на чистую воду. Быть таким, каким бы ты хотела его видеть. Человеком, преданным справедливости. Который делает то, что считает правильным, хотя и знает, чего это будет стоить.
Он хотел оставить после себя порядок. Но порядка нет.
Как еще объяснить, что я, будучи вдвое старше его, оказался лучше приспособлен к будущему? Как еще объяснить, почему я, нераскаянный убийца, обладаю иммунитетом, как и ты, а не твоя мать?
Или, может быть, это и есть настоящий порядок. Который сводит вместе нуждающегося и то, что ему нужно. Как иначе объяснить, что моя жизнь слилась с их жизнью? Стареющий нелюдь с натурой, заточенной под эру хаоса, чтобы служить защитой ребенку.
Когда я взял тебя на руки, я хотел оставить за нами только пожарище. Чем выше пламя, тем лучше оно скроет наше бегство. Мне так отчаянно нужно было знать, что случилось с Парком, что поездка в поместье Афронзо и убийство отца и сына были действиями чистейшего разума и логики.
Так я себе тогда говорил.
Однако все было не так уж логично.
При всем своем хладнокровии, с которым я приступил к делу, могу сознаться, что действовал я во гневе. Кейджер был прав насчет этого. Но то чувство, которое посетило меня, когда я спустил курок, гораздо больше потрясло меня: оправдание. Чувство, которое меня дезориентировало, ведь раньше, убивая, я ощущал только глубокое удовлетворение и спокойствие от выполненного дела, в котором я был превосходным мастером.