– В гробу я тебя видала, – сказала она в зеркало заднего вида. – Ты ничто.
Смысла в этих словах было немного, но ей стало легче.
Еще через милю поток машин стал редеть, и «мерседес» смог наконец свернуть на левую полосу и поравняться с ней. В нормальных условиях она не обращала бы на него внимания, глядя прямо перед собой. Но о каких нормальных условиях можно было говорить? Три дня назад она вообще не села бы за руль. Рейчел повернула голову и посмотрела на водителя «мерседеса». Тот снял очки, глаза его, как и следовало ожидать, были маленькими и бесцветными. Она смотрела прямо в эти глаза, продолжая накручивать семьдесят миль в час. Она смотрела на этого маленького человечка спокойно, пока ярость в его глазах не сменилась замешательством, а затем смущением и своего рода разочарованием, будто Рейчел превратилась в его пятнадцатилетнюю дочку, которая пришла домой поздним вечером, распространяя запах шнапса и жидкости для полоскания рта. Он покачал головой в бессильном порицании и перевел взгляд на дорогу. Рейчел сделала то же самое.
Дома она вернула «фокус» на стоянку «Зипкара» и поднялась на лифте на свой пятнадцатый этаж. Подходя к дверям квартиры, она чувствовала себя одиноко, как астронавт. Заброшенный в пустоту, оторванный от мира. Пролетающий над странами и континентами, не надеясь, что кто-нибудь зацепит его и вернет обратно. К тому же из четырех квартир на этаже только та, где жила она с Брайаном, была занята постоянно. Остальные принадлежали иностранным собственникам, и время от времени они встречались на площадке с пожилой китайской парой или женой немецкого финансиста с тремя детьми, няней и покупками. Владельцев третьей квартиры Рейчел ни разу не видела.
Пентхаус этажом выше принадлежал парню, которого они прозвали «золотым мальчиком», совсем молодому, – наверное, он еще учился читать, когда Рейчел потеряла невинность. Насколько ей было известно, он использовал квартиру только для того, чтобы приводить туда проституток, в остальное время его было не видно и не слышно.
Обычно ей нравились эта тишина и эта уединенность, но сейчас она чувствовала себя изгоем, парией, посмешищем, отбившейся овцой, замечтавшейся идиоткой, очнувшейся оттого, что на нее напали. Было слышно, как весь космос смеется над ней.
«Ты разве не знала, дурочка, что любовь – это не для тебя?»
Квартира доконала ее. Каждая вещь, каждый угол, каждая стена. Это все принадлежало им обоим, это были они сами. Вот здесь они разговаривали, спорили, ели, занимались любовью. Вот картины, которые они выбирали, вот ковры, вот мебельный гарнитур, вот старинная лампа из антикварного магазина в Сэндвиче. Пропитанное его запахом полотенце в ванной, газета с наполовину разгаданным кроссвордом, портьеры, светильники, туалетные принадлежности. Что-то из этого она возьмет с собой в новую жизнь – какой бы та ни оказалась, – но подавляющее большинство вещей были общими, настолько общими, что она не сможет считать их своими личными.