— Ну, ну, так попробуем проскользнуть незаметно; может быть, нам удастся хоть издали увидеть ее, когда она будет проходить по веранде, чтоб подышать свежим воздухом. Одного взгляда достаточно для меня, чтобы узнать ту, которую я спас, будь это царица или нет.
— Господин! Господин! Твоя рана!.. — вскричал Наик, задрожав от страха при виде, как Бюсси вскочил с постели.
— Ах! Ты не понимаешь, что я испытываю, — сказал молодой человек. — Я больше не могу оставаться здесь; мне кажется, что я лежу на одре из горячих угольев. Да ты сам-то видел ли когда царицу?
— Один раз, господин. Это было в лесу. Я бросился в кустарник, и мимо меня проехала царская охота.
— И ты ее видел?
— Увы, господин! Ты слишком много думаешь о ней. Это — смерть в образе молодой девушки. У нее огромные глаза, которые мечут молнии.
— Помоги мне одеться, Наик! — сказал маркиз. — И, если ты действительно хочешь доказать мне свою преданность, проводи меня к тому месту, где она живет.
— Я слышал, как брамин сказал сейчас, что царица покинула дворец, чтобы совершить святое паломничество.
— Покинула! — пробормотал Бюсси.
И, ослабев, он дал довести себя до постели, на которую упал, разочарованный, и погрузился в мрачное молчание.
Бюсси еще не совсем оправился, но рана уже не представляла больше опасности; и он не хотел дольше оставаться в незнакомом месте, где чувствовал, что его окружает вражда. Брамин Ругунат-Дат больше не приходил, Бюсси видел только могольского доктора, который почти безмолвно ухаживал за ним.
Так как царица покинула дворец, то ничто не удерживало больше маркиза. К тому же его отпуск кончился уже много дней тому назад; и он стал скучать по службе. Итак, несмотря на сильную слабость, он объявил о своем намерении уехать на рассвете, до жары.
В ожидании наступления утра, он прилег, совсем одетый, на подушки. Наик стоял на коленях у его постели, подперев руками подбородок, и молча бодрствовал.
— Итак, Наик, нам пригодится расстаться? — сказал маркиз, открывая глаза.
— Ненадолго, господин, — ответил Наик. — Скоро ты снова увидишь меня, как собаку, слишком преданную для того, чтобы ее можно было потерять. Ничто больше не может оторвать меня от тебя.
— Как странно! Разве ты никого не любишь? Разве у тебя нет ни жены, ни родителей? Значит, на тебя обрушились все несчастья?
Наик покачал головой:
— Самое большое несчастье для человека, обреченного на отверженную жизнь, это — сознание этой жизни, — сказал он. — Чтобы страдать от позора, нужно понять его; и самый слабый луч знания, который освещает мрак нашей жизни, есть самое большое несчастье для нас. Увы! Эта роковая искра загорелась во мне. В то время, как подобные мне попрятались в своем унижении, я поднялся и плакал.