— Покуда я жив, ты не будешь чувствовать недостатка в ней. Тем не менее будь настороже; худший из изменников ближе к тебе, чем ты думаешь.
Трудно себе представить что-нибудь более жалкое, чем вид, который был у министра Сеид-эль-Аскер-Хана, который видел смертельный приговор в каждом слове Бюсси. Министр позеленел, потом покраснел, и усилия, которые он делал, чтобы скрыть свой страх, удваивали его волнение. Между тем, с некоторых пор, видя, что тот, кого он хотел убить, стал опаснее, чем когда-либо, он стал ползать у его ног и писал ему самые покорные письма, унижаясь до раболепства. Маркиз решил, не обращая внимания на личную месть, которая мало его занимала, воспользоваться этим страхом в политических интересах. Визирь, чтобы отвратить грозу, висевшую над ним, был счастлив предупредить малейшие желания генерала, который давал ему возможность угадывать их, избегая таким образом неприятности выпрашивать милости и заставляя, напротив, подносить их себе.
И вот, когда визирь услыхал, что Бюсси говорит об изменнике, который находится совсем близко от царя, он бросился к молодому французу и склонился почти к его ногам.
— Меч государства! — вскричал он, развертывая указ, запечатанный царской печатью. — Свет Мира нашел, так же, как и я, что волнение, вызванное среди подначальных тебе войск по поводу невыплаченного жалованья, не должно повторяться; он дает французам на восточном берегу Индии четыре провинции — Раджамендри, Эллору, Чикаколь и Настафанагар. Доходов с них будет вполне достаточно на содержание армии: они обеспечат ее на всякий случай.
— Хорошо! — сказал Бюсси, взяв договор и прочитав его, передавая своему секретарю. — Это и справедливо, чтобы те, кто защищает государство, были первые вознаграждены за их труды.
Сеид-эль-Аскер-Хан, думая, что ужасный генерал успокоился на время, облегченно вздохнул, как полузадушенный человек, которому возвратили дыхание.
Когда Бюсси появился с правой стороны короля, на своей белой лошади, и переезжал поле, чтобы вступить в город, народ толпился, радуясь, что видит его, но многие мусульмане, с боязливой дрожью, говорили друг другу:
— Конечно, видно, что он не живой. Это призрак. Он внезапно исчезнет, как только въедет в ворота своего дворца.
Наконец он достиг этого дворца — и действительно исчез. Жажда одиночества заставила его углубиться, как дикого раненого зверя, который хочет спрятаться, чтобы умереть. Дойдя до персидской комнаты, он удалил жестом Наика и заперся.
В первый раз после многих дней он мог свободно страдать и дикими криками выражать горе, которое сдерживал и которое терзало его. Он еще не смел дать себе отчета и оставался погруженным в то ужасное отупение, которое охватывает того, кто только что нечаянно убил дорогое существо.