Весь сентябрь они продолжали притворяться. Каждое утро, когда Дюрранс был в Девоншире, он шел через поля к Этни в «Заводь», и миссис Адер, наблюдая, как они говорят и смеются без тени смущения или отчуждения, все больше злилась, ей все сложнее было держать язык за зубами и позволять это притворство. Это был месяц напряженности, и все втроем испытывали большое облегчение, когда Дюрранс ездил к окулисту в Лондон.
И этих визитов стало больше по количеству и продолжительности. Даже Этни была им благодарна. Она могла на какое-то время сбросить маску; она получила возможность ощутить усталость, побыть одной и восстановить силы, чтобы вновь изображать приподнятое настроение по возвращении Дюрранса. Наступали часы, когда ее охватывало отчаяние. «Смогу ли я притворяться, когда мы поженимся, когда будем всегда вместе?» — спрашивала она себя. Но она оставила вопрос без ответа; она не смела смотреть вперед, чтобы хотя бы сейчас силы ее не подвели.
После третьего визита Дюрранс сказал ей:
— Помните, я однажды упоминал известного окулиста в Висбадене? Мне кажется целесообразным съездить к нему.
— Вам рекомендовали съездить?
— Да, и съездить одному.
Этни посмотрела на него проницательным, быстрым взглядом.
— Вы думаете, что мне будет скучно в Висбадене, — сказала она. — Ничего страшного. Я могу попросить кого-то из родственников поехать со мной.
— Нет, это из-за меня, — ответил Дюрранс. — Возможно, мне придется побыть затворником. Лучше соблюдать покой и какое-то время никого не видеть.
— Вы уверены? — спросила Этни. — Я бы расстроилась, если вы предложили этот план, посчитав, что я буду счастливее в Гленалле.
— Нет, не по этой причине, — ответил Дюрранс, и ответил вполне честно.
Он чувствовал необходимость для них двоих побыть в разлуке. Не меньше Этни он страдал от постоянного притворства. Только потому, что знал о ее решении не портить жизнь двум людям, он не позволил себе крикнуть, что знает правду.
— Я возвращаюсь в Лондон на следующей неделе, — добавил он, — и когда вернусь, смогу сказать вам, еду я в Висбаден или нет.
Дюрранс радовался, что упомянул о своем плане до прибытия телеграммы Колдера из Вади-Хальфы. Этни не удалось связать его отъезд с получением каких-либо новостей о Фивершеме. Телеграмма пришла однажды днем, и Дюрранс вечером добрался до «Заводи» и показал ее Этни. В телеграмме было всего четыре слова:
«Фивершем в тюрьме Умдурмана».
Повинуясь новому инстинкту деликатности, зародившемуся в нем в последнее время из-за его страданий и образа мыслей, Дюрранс отошел от Этни, как только отдал телеграмму, и присоединился к миссис Адер, читающей книгу в гостиной. Кроме того, он сложил телеграмму, так что когда Этни развернула ее и прочла, она была одна на террасе. Она вспомнила, что Дюрранс говорил ей о тюрьме, и ее воображение разыгралось от его слов. Тихий сентябрьский вечер опустился на поля, от реки поднимался легкий туман и расстилался над садовыми скамейками у лужайки. Тюремные двери уже были закрыты в этой жаркой стране на слиянии Нила. «Тогда он уже в десять раз переплатил за свою вину, — воскликнула она, восставая против несправедливости. — И в этом гораздо больше виновны его отец и я, чем он сам. Никто из нас не понимал».