Завершая первую часть книги «Эпилог», Вениамин Александрович Каверин писал: «В прошлом — ошеломляющее, почти нетронутое богатство лиц и картин, небывалых по своей остроте и значению. Можно ли, не всматриваясь в себя, не освободившись от взгляда „поверх вещей“, рассказать о них убедительно и правдиво?
В настоящем — собственный голос жизни, подчас еле слышный, полузаметный, однако сумевший отменить прежнюю риторику и мнимое благополучие. Искусственность перестала считаться обязательным условием искусства. Ложный расчет с действительностью миновал ее, когда к изображению жизни перестали подходить на ходулях…
Да, и об этом надо думать, пристально вглядываясь в себя, неустанно и беспощадно испытывая память! Ведь память приводит в движение совесть, а совесть всегда была душой русской литературы (выделено мной. — Н. С.)».
Если «Освещенные окна» читаются как роман воспитания в каком-то смысле, и мы меньше всего задумываемся о его биографичности, лишь потом, перелистав последние страницы, начиная переносить промелькнувшие перед нами события на конкретную жизнь конкретного писателя, раскрывшего перед нами годы своего детства и юности, не утаивая негативных и позитивных черт, из которых впоследствии сложился характер, то в «Собеседнике» и «Литераторе» более всего привлекает богатейшее эпистолярное наследие, многое уточняющее в восприятии фигур Горького (в первую очередь), В. Шкловского, Вс. Иванова, Л. Лунца, К. Чуковского, других адресатов автора. Здесь же содержатся увлекательные, живо и тонко нарисованные портреты Евг. Шварца, К. Симонова, Л. Первомайского, К. Федина, Л. Рахманова, Е. Благининой, Василя Быкова, историков литературы — Б. Эйхенбаума, Ю. Оксмана, Б. Бухштаба… Здесь же читаем дневниковые записи Каверина разных лет и десятилетий. Но уже в Предисловии к «Литератору» автор уведомляет читателя: «То, что казалось незначительным, мимолетным, а иногда даже ничтожным, предстало передо мной в ином, гораздо более глубоком значении (Предисловие написано в 1987 году. — Н. С.). Это относится не только к событиям, но главным образом к людям. С годами взгляд становится внимательнее, строже, требовательнее к себе, но одновременно — более мягким, более терпимым.
Мысль об этой книге у меня появилась очень давно, лет тридцать назад, и я высказал ее, заканчивая книгу „Здравствуй, брат. Писать очень трудно…“. Вот что я тогда написал: „…Время от времени я кладу перед собой на письменный стол еще одну рукопись; многие страницы ее перечеркнуты, отдельные главы еще не нашли своего места. Она принадлежит к числу тех книг, которые пишутся всю жизнь. Это не роман, не повесть — это впечатления, путевые картины, страницы из дневников, отзвуки литературной жизни…“».