С другой стороны приходят гардеробщицы. По пути от остановки, где они выходят из автобуса, до музея они почти не разговаривают. Их головы повязаны платками. Они считают свои шаги. В их животах булькают по две чашки горячего кофе. Они здороваются друг с другом коротко и хмуро. Маат видит только их темные силуэты: далеко от него на фоне неба равномерно движутся вперед словно вырезанные ножницами фигурки. Над ними замерло огромное красное солнце. Музей ждет. Музей, освобожденный от отлива утра, ждет своего смотрителя Маата.
* * *
— Маат? — говорят коллеги. — Маат всегда пунктуален. Маат, — говорят коллеги, — всегда входит в здание на цыпочках. Маат, — говорят коллеги, — всегда тихий, никогда не болеет и приглаживает свои желания, словно волосы на голове, так что их уже не различить. Наш коллега Маат, — говорят сотрудники, — питается воздухом. В обеденное время он исчезает. Пока мы сидим в столовой, он гуляет. И никто не знает где. Маат, — говорят коллеги, — не любит болтать, даже тогда, когда залы почти пусты и мы еще торчим здесь, а снаружи собираются тучи. Маат очень скучный, — говорят коллеги. — Иной раз кажется, что можно смотреть сквозь него, — вот что они говорят.
Маат надевает свою служебную форму. Стены раздевалки запотели, штукатурка отваливается, пятна плесени расползаются, образуя узор, в котором Маат иногда различает крестьян, обрабатывающих плугами свои поля. Он видит дельту реки, над которой поднимается солнце. Пыхтит отопление. Маат раздвигает занавески раздевалки. Регистрируется в книге дежурств. Он ежедневно расписывается в одной и той же графе. Каждый день он пишет: Маат, дежурство в отделе «Средние века». Годами кружит он по одним и тем же залам. Его коллеги регистрируются перед его строчкой. Они охраняют Новое время. Они стоят между портретами и пейзажами, битвами и набухшим мясом, брызгами красок и восклицательными знаками и косятся на ноги молодых женщин.
Никто не оспаривает у Маата Средневековье. Он там один.
Маат входит в свое царство. Стены обтянуты матово-зеленой тканью того цвета, который напоминает о погибающих домашних растениях. Этот цвет приобретают горшечные растения, если они позабыли, где находятся, и уже отстраненно смотрят, как их кто-то поливает. На обивке, будто разбитые параличом, висят картины. Маат прищуривается. Он научился не смотреть на зеленую поверхность. Под его ногами скрипит паркет. Он считывает одно за другим показания гигрометров. Они тикают так быстро, будто измеряют время, капающее время, время, вытекающее из крошечной пробоины. Их иголки чертят профильные контуры. Маат видит горные цепи, долины, высокогорные плато, превращающиеся в пропасти, и горы, медленно поднимающиеся из моря. Маату нравятся морская пена и песчаные бури. Землетрясения начинаются и прекращаются. Маат видит под стеклом гигрометров ландшафты, простирающиеся во все стороны. Он склоняется над иглами. Оживленные его дыханием приборы рисуют горы в пять миллиметров высотой. Маат начинает свой обход.