Никто не подозревает, что я, сидя вечерами за своим рабочим столом и наблюдая, как солнце опускается сначала в раскрытые руки телевизионных антенн, а потом за крыши домов, иногда улавливаю радиограммы «Дельты-30». Через шумы и хрипы до меня доносятся обрывки разговоров. Трампер, Хилл и Ноннеман, судя по всему, пребывают далеко отсюда. И хотя эфир искажает голоса, я все же могу различить, кто из них говорит, и веду записи, чтобы предъявить их в один прекрасный день Сообществу, которое считает погибшим любого, кто столь наивен. Оно просто замалчивает их. Однако же трое философов в обществе отважно хлопающего на ветру паруса «Форли» прыскают со смеху.
— Расслабьтесь, — кричит Ноннеман, — дальше пойдем на автопилоте! Ветер и волны, солнце всходит и заходит, в настоящее время здесь нет ничего, что нужно наблюдать или доказывать. Коллега Хилл, развлеките нас, пожалуйста, вашими историями!
— Из детства человечества или из моего собственного? — спрашивает Хилл.
— Все равно, — разрешают Трампер и Ноннеман.
— Итак, я составляю пустые жестянки из-под моющего средства «ОМО», — начинает Хилл, — воображаю, что это корабль, и пускаюсь в мое первое торговое плавание. Весеннее солнце освещает отплытие. Полосатые обои моей детской комнаты с прикрепленной на них картинкой из календаря, изображающей поднятый разводной мост, прощаются со мной. Я не забыл их и по сей день. Мой корабль, как уже было сказано, состоит из перевернутых жестянок, на верху одной из них написано «ОМО». Дует толстощекий ветер. Он раздувает носовой платок, который выглядит как топсель, и вот я уже в передней, маневрирую в ее маленьком фарватере и слышу доносящийся из кухни стук посуды. Перед носом моего корабля сверкают серебристые рыбки. Сбоку по борту приближается гардероб, на котором болтаются вздернутые пираты; потом подставка для зонтиков, в которой скопившиеся зонты острыми носами роют сокровища. Большие лодки — отцовские и материнские туфли — стоят на якоре, ржаво-коричневые, серьезные. Впереди по правому борту сели на мель напольные часы. Они посылают крики кукушки, как призывы о помощи, а их тяжелые еловые шишки на лот-линиях опускаются в фарватер. Мне удается незаметно пересечь кухню. На всех парусах я проплываю мимо гремящей посуды, потом начинаю тихонько напевать от радости, что первые мили позади и передо мной открытое море. «ОМО», покачиваясь, переплывает через порог, и вот мы уже в гостиной.
— Очень хорошо! — говорят Трампер и Ноннеман. Их последующие комментарии тонут в далеких шумах.
Сидя за письменным столом, я вижу, как солнце опускается в расставленные руки телевизионных антенн. Вверх поднимаются запахи подгоревшего мяса и вареного картофеля. Всепроникающее удовольствие посылает дымовые сигналы. А Трампер, Хилл и Ноннеман, — что они делают там, на рейде, на пустой водной поверхности? Голос Трампера еще раз вышелушивается из шума.