Адмирал бесстрастно придает прогрессу свои черты. Он стоит на лестнице, которую объектив так вытягивает в высоту, что никто уже не в состоянии увидеть оба ее конца. В нем прочно укоренилась идея неуязвимости. Она владеет им. Он видит, как моллюск наутилус скользит через океан, этакое хищное головоногое, чье мягкое тело заключено во многокамерную спиралевидную раковину. Он видит перед собой эту раковину, превращенную в бокал из перламутра. Он наполнен шампанским и осушен за его здоровье. Он знает, что́ нужно скомбинировать: выносливость ныряющего кита, защитный панцирь моллюска и обороноспособность военно-морского флота. Широко открытая диафрагма фотоаппарата бесстрастно фиксирует его ничего не выражающее лицо в центре реактора.
83°20′ Ледяное безмолвие. На пироге, глазурь которого украшена флагом, потрескивая, гаснет свеча. Машины приглушены. Kai serrah? Whatever will be, will be… На Полюсе Недоступности молятся за отечество. В распахнувшемся зрачке экрана ультразвукового локатора отражается объект длиной 107 метров. Он хорошо сохранился. Океан препарировал гибридную мечту. («Все ясно. Теперь нужно идти вперед, всегда только вперед».)
«Наутилус» слегка качнулся, как будто его толкнули. Оцепенение постепенно проходит. Машины и компасы пробуждаются. Сооружение начинает двигаться. После 1830 морских миль подо льдом ждет пентаграмма из металла, которую следует носить на ленте, как руку в повязке после выигранной битвы. Теперь необходимо только найти полынью, чтобы всплыть и послать триумфальную радиограмму. («Мир твердой веры — веры в приборы, в физические законы и в Бога».)
Эхолот работает вдоль нижней стороны массивных блоков, сигнализирует о расстоянии между ними и задумчиво рисует картину странствующих теней. Он исследует и дно. Оно удаляется все дальше, круто понижаясь в неизведанное. («Рассеченный рельеф дна, причудливый, как лунный кратер».) «Наутилус», подвижный в подвижной среде, скользит через океан.
Своему духовному отцу он передаст в качестве подарка кусок льда, который тотчас растает, когда тот протянет к нему руку.
Вот они — стоят втроем на палубе шхуны, качающейся в ясных, по вечерам окрашенных в табачный цвет водах Шпицбергена, и курят трубки. Перед ними пустынные просторы. Это инженер Август Соломон Андре, физик Нильс Стриндберг и Кнут Френкель, по призванию солдат. Трое мертвых, чьи копии улыбаются в камеру. Шхуна покоится в вечернем штиле, слегка накренившись на левый борт, потому что те трое, стоя там рядом друг с другом, прислонились к поручням. Их судьба, как убитый медведь, уже обозначается за их плечами — невидимая, но тяжелая. Андре опустил глаза и повернул голову к своим спутникам. Действительно ли он улыбается? Мне не удается уловить его взгляд. Нильс Стриндберг и Кнут Френкель придвинулись друг к другу. Они стоят полуобнявшись, уверенно кивают головой в сторону Андре, потом смотрят прямо, навстречу тому, что их ожидает. Покрытые снегом горы оформляют картину прибытия. Защитой от холода им служат шерстяные шарфы и шапки, множество одетых один на другой пуловеров и теплые куртки. Outdoor — фантазеры anno 1897, у которых нет ничего, кроме мужества. Андре обращается к двум остальным, он говорит, что хотя их и считают сумасшедшими, весь мир вскоре последует их примеру. Стриндберг и Френкель кивают. Андре отворачивается и с большим интересом смотрит на нос шхуны. Я перематываю пленку назад и заставляю его еще раз повернуть голову. Только тогда, когда он проделывает это в замедленном темпе, когда можно рассмотреть движение его головы кадр за кадром, я вижу в затемненном, недодержанном при проявлении пленки отпечатке его лица то мгновение, в котором отразилось предчувствие. Андре мерзнет. Его пронизывает холод, бесцеремонно господствующий в пустынных просторах. Между складками его лба блестят кристаллики льда. Я опять прокручиваю пленку назад. Он встает, вынимает кисет с табаком и раскуривает трубку. А за его спиной над сверкающим горизонтом Шпицбергена висит солнце.