– Давай отойдем в сторонку, это не для чужих ушей, – Оля потянула Вету к окну. – Ты как? Риска, конечно, никакого, а раз ты говоришь, что нужна крупная сумма, бери по максимуму. Одолжить?
Вете стыдно было признаться, что она не поняла решительно ничего, поэтому, чтобы что-то сказать, она задала вопрос о том, что единственное она запомнила, и то лишь потому, что это были последние слова докладчика:
– А что значит «доход с каждого консультанта, спонсором которого вы станете»?
Оля громко рассмеялась.
– Стало быть, придется тебе объяснять все с самого начала. Смотри, я сегодня привела тебя и уйду, получив на личный счет сто семьдесят долларов. Или двести двадцать. А если ты не будешь дурой и выберешь максимальный вариант, то триста тридцать. А в следующий раз ты приведешь еще кого-нибудь и получишь деньги, и я тоже как твой спонсор.
Он не спал две ночи. Прогнал Люську. Не подходил к телефону. Впервые напился в одиночку. И убедил себя: «Я ни при чем». Позвонил Люське. Улетел в Анталию.
Вета понимала, что после позорного бегства от светлого будущего она никогда не увидит своих однокурсников, не сможет прийти на вечер встреч. Но это ее не слишком заботило. Противно было вспоминать, как она, будто бы в туалет, спустилась на первый этаж и с бьющимся сердцем медленно поползла к выходу, какой тяжелой была стеклянная дверь и долгой дорога до близкого метро. И как она отключила телефон. И как молча смеялась над собой и старой шуткой про бесплатный сыр.
Зато решение созрело. В конце концов, дача – всего лишь предмет роскоши…
Чертил-рисовал целый вечер. Попросил: «Тетя Лиза, а нет ли у вас карандашей цветных или фломастеров?» Ее это «тетя Лиза» до белого каления довело за пять дней. Нет, мальчик воспитанный, «спасибо-пожалуйста» да «чем помочь», лампочки везде ввинтил и прокладку в кране поменял, а главное – старается. Он не виноват, что мама его выдрессировала на эту «тетюлизу». И за что сердиться-то? Разве она не Елизавета? Разве ему не тетя? Что это имя ей чужое – они знать не обязаны.
Вета устыдилась своего раздражения. В кои веки делаешь доброе дело – потерпи. Мужнина уральская родня им не докучала просьбами («пришли то-се, у вас в Москве наверняка есть») и приезжали редко, ритуально – показать очередному подросшему младшенькому Красную площадь. Зато на Мишины похороны прилетели: и брат с женой, которую усопший никогда не видел, и сестра с дочкой Милой. И все время говорили о том, как на работе трудно было отпроситься. А еще ходили по квартире босиком и без конца порывались накрутить ей на всю зиму пельменей. В угаре похорон-поминок Вета не очень их запомнила, ей было все равно, вообще все было все равно, так что она потом с трудом вспоминала, чем были заполнены мучительные дни. Хорошо запомнилось только, как, убрав со стола и проводив «чужих», они сели смотреть семейные фотографии, и тут она, наконец, заплакала: блеклая картинка, мальчик и девочка в нескладных шубейках, перепоясанных для тепла, валенки с галошами, сидят на лавочке, ноги свесили, до земли не достают, снег кругом… Миша с сестрой, которая теперь вот с дочкой Милой приехала. А дочка Мила, по семейной традиции, в третьем поколении растит ребенка без отца… И фотографию сына показала: ушастый, Вете показалось, на Мишу похожий мальчик. Вета слезы вытерла и сказала: «Подрастет, пусть приедет-то, Москву посмотрит». И вот подрос, приехал.