Писарь недовольно повернулся в седле. Придержал лошадь.
– Ты там, пендёра! За стремя берись!
Ознобиша всадника-то лишь в Подхолмянке близко увидел, а за стремя не держался вовсе ни разу. Он нерешительно потянулся к железной дужке в полосах ржавчины. Как прищемит пальцы грубый сапог, тёмный от сырости…
Нога в стремени дёрнулась для пинка.
– Башка осетровая!.. За путлище хватайся! Повыше!
Ознобиша догадался, стиснул в ладони ремень. Из воинского пути его, по крайней мере, провожали друзья. Воробыш коробком съестного снабдил. И возчики зазря не теснили, потому что Ветер насчёт палки им не советовал, а Сквара вовсе перепугал…
Здесь друзьям даже подойти не дали. И писарь этот, кажется, борзой рысью до Подхолмянки гнать собирался. А ещё тайное воинство за жестокость ругают!
С крепостной стены донеслось пение:
Город каменный над озером стоит,
А живёт в нём всё порядочный народ.
А кругом стена из вытесанных плит,
В той стене – широких четверо ворот.
Протянулись до повинных деревень
Прямоезжие четыре большака:
Как на полночь, на восход, на красный день…
И последняя дорога – на закат.
Ознобиша очень хорошо знал эту песню, потому что сам доставил её в мирскую учельню. То была чуть не первая настоящая хвала, сочинённая Скварой. Учителя Невдахи кривились. Они привыкли иначе толковать рождение котла и отступлений не признавали. Впрочем, вовсе запрещать не отваживались.
Той дорогой, как говаривали встарь,
По обычаю прадедовских времён
В славный город заезжал пресветлый царь,
И плясал под ним ретивый рыжий конь…
Ардван и Тадга стояли высоко на стене, обнявшись за плечи. Вдохновенно орали в два горла:
Хлебом-солью все подвластные края
Привечали воспринявшего венец.
А кругом качались копий острия,
И для пира приготовлен был дворец.
Но владыка наш коня остановил
На дороге у широкого моста.
Там на подвыси, в колодках, весь в крови,
Обречённик ждал последнего кнута.
Он держался, как воды набравши в рот,
Только кудри слиплись по́том у лица.
И ударов не считал уже народ,
Опечаленный злосчастьем удальца…
Рядом с двумя друзьями выросла тощая чёрная загогулина. Дыр гневно замахнулся палкой. Ребята шатнулись, стукнулись один в другого, замолчали.
Путлище в руке увлекало Ознобишу вперёд. Смотреть вверх было некогда. Зазевайся, как раз шлёпнешься под копыта.
Со стены долетел ещё голос. Сквариному далеко не верста, но чистый и верный.
«Погоди! – сказал владыка палачу,
Исполнявшему жестокий приговор. –
Я спросить у вас, желанные, хочу,
Как расправы доискался этот вор?»
Ознобиша не утерпел, вскинул голову. «Орик! Я-то смеялся…»