Торговки воровского ряда занимали свой бережок чуть не до света. Все похожие, как сестрицы родные. У каждой тёмный товаришко под ветхими рогожами. Мол, заглядывай, кому надо, а сами не выхваляемся.
– Поздорову ли, тётенька Секачиха… – стягивая шапку, приблизился к одной Верешко.
Бабища была толстая, неопрятная и горластая. Привычная чуть что голосить о горькой доле вдовы, вынужденной ради пропитания детушкам сбывать воровскую добычу, оставленную под дверью. Глаза, маленькие и бесцветные на оплывшем лице, подозрительно обежали парнишку.
– Ты, что ли, хабалыгин сын? Малюты-валяльщика?
«Какой он тебе хабалыга?! Он выправится… отрезвится…»
– Верно, тётенька.
– Надо-то что?
Верешко сглотнул, решился:
– Тебе, тётенька, случаем, не приносили плетеницы налобной… вся такая бисерная, с рясами… с оберегами ненашенскими…
– А-а, – довольно громко обрадовалась торговка. – Вот оно что! А я думаю, с чего колпак перед тёткой Секачихой взялся ломать? Да никак батька твой у пожильцов по котомкам ввадился шарить?
Соседки уже поворачивали головы, наостряли уши. Так и рождается дурная огласка. Полетит из уст в уста… к вечеру будет передаваема за сущую правду. Прилипнет что смола, поди отрекись. Верешко представил и ужаснулся.
– Что ты, тётенька! Ты такого даже не говори! Отик… честный он! Это я калитку оплошал запереть! Спал, не слышал, как тать лихой в ночи промышлял…
Бабища усмехнулась. Широко, со злым превосходством. Сейчас заорёт, всему торгу объявит, каков бессовестник стал Малюта!..
Однако в выцветших глазках что-то стало меняться.
– Не видала я, желанный, бисерника твоего, – словно устыдившись, пробурчала торговка. – Не приносили мне. И у других такого не знаю.
Верешко сглотнул, шапка задрожала в руках.
– Тётенька Секачиха… Ты уж пригляди для меня… если вдруг… я бы выкупил… лишь бы не к чужим… Я пирожка тебе принесу!
Торговка отвернулась:
– Ладно… беги себе, не маячь.
Верешко побежал. Только отметил, что воровской ряд сидел гораздо тише обычного. Не драла глотку, не затевала ссор Моклочиха. Куда делась? По нужде отошла?..
Он огляделся. Подклет разрушенного дворца Ойдриговичей стоял вычищенный и свежий, входы, привычные торжанам, закрыты деревянными створками. Сейчас туда стягивался работный люд. Слышались песни, громкие голоса. Сегодня, в добрый день праздника, начнут рубить первый венец. Разговоры о строительстве велись в городе уже не один месяц. Вот как вправду застучат топоры, тогда сделается этим разговорам настоящая вера.
– Пирожок не забудь! – прокричала вслед Секачиха.
Над воротами кружала обтекала сыростью вывеска: круторогий баран, вскочивший передними ногами на бочку. За пределами зеленца, похоже, люто морозило. Кругом Торжного острова до самой воды свисали хвосты тумана, здесь пеленой вился дождик. Мешался с клочьями пара, поднимавшегося с ерика.