Л. сказала, что останется в Париже на все лето, чтобы завершить текст, который должна сдать к началу учебного года: свидетельство об одном недавнем происшествии. Большего она мне пока открыть не может, но для нее это большая работа, с приличным гонораром. Нет, остаться одной в Париже ей не страшно, она любит замедленный ритм жизни освободившегося от туристов города. Потом она куда-нибудь съездит. Она спросила, что у меня намечено на август; помнится, я поведала ей историю нашего знаменитого «домика-для-каникул», названного так детьми, когда они были маленькими. Это родовое имя, обозначающее не место, а время, было определением неизбежной встречи, обновлявшейся из года в год. Каждое лето с одними и теми же друзьями, с которыми я познакомилась, когда мне было двадцать лет, мы на две-три недели снимали дом, на самом деле большой дом. Но никогда дважды один и тот же и в одном и том же месте. Первые несколько лет, когда мы ездили вместе, детей ни у кого не было. Теперь нашим детям столько лет, сколько было нам, когда мы ночи напролет бродили по барам крошечного курорта на атлантическом побережье Испании. Теперь «домик-для-каникул» вмещает восемнадцать – двадцать пять человек, включая детей, в зависимости от года. Состав группы всегда формируется вокруг твердого ядра, к которому со временем примкнули родственные души, посвященные в сообщество.
Редки друзья, о которых мы с уверенностью, с глубоким убеждением можем сказать, что они изменили нашу жизнь, что без них наша жизнь попросту была бы не такой. Что воздействие этой дружбы, ее влияние, не ограничивается несколькими ужинами, вечеринками или проведенными вместе каникулами, но что эта дружба распространила свои лучи гораздо шире. Что речь идет о самом важном выборе, который мы сделали, который глубинно изменил и окончательно определил наш образ жизни. Мои друзья из «дома-для-каникул» как раз из тех, что стоят у основания. К несчастью для меня (но, похоже, к счастью для них), они давно покинули Париж.
По правде говоря, большинство моих друзей уехали из Парижа. Теперь они живут в Нанте, Анжере, Валансе, Рокбароне, Кане, Эвекмоне, Монпелье.
Становилось прохладно. Сходить за свитером означало потерять связь, а значит, прервать разговор. Не знаю, как, взобравшись на земляной холмик в глубине курсейского сада, я в разговоре с Л. дошла до рассказа об этой волне отъездов, несколько лет назад оставившей меня почти сиротой, до тех пор пока я не почувствовала, что способна завести отношения с новыми людьми. Я поведала Л., как один за другим мои друзья собрали детей, багаж – будто город охватила чума, – и об этом абсурдном чувстве утраты, то есть оставленности, которое я ощутила, когда они все уехали меньше чем за пять лет.