Добрыня постоял, подождал, — может, выйдет? Но девушка не выходила, и стало ясно, что ни на какую службу она не торопилась, а пришла к себе домой. Получалось, что и Добрыня к обедне безнадежно опоздал: сколько он ни оглядывался, а церквей вокруг видно не было.
Оставалось либо брести восвояси, не солоно хлебавши, либо все-таки что-нибудь придумать, чтобы увидеть девицу.
Добрыня не принадлежал к числу тех юбочников, для которых каждая женщина, на которую они обратили внимание, — приключение и эпизод в вечном состязании, из которого выходить нужно непременно победителем. Вежливый, очень уравновешенный и спокойный (может быть, даже излишне спокойный для своего возраста), он не был склонен к навязчивости и в отношениях с женщинами никогда не руководствовался азартом. И сейчас, конечно, уйти было бы самым разумным, раз уж девушка ясно (куда уж яснее!) дала понять, что знакомиться не намерена. Тем более, что он даже не видел ее лица.
Но уходить почему-то не хотелось. Как будто что-то не пускало уйти.
****
Владимир с семьей и присными, не оглядываясь, прошел в храм. Толпа приветствовала его уважительным гулом: Красным Солнышком князя звали не из лести; его любили.
И наконец, появились те, кого все ожидали, почти одновременно. Их встретил веселый гомон, ободряющие и насмешливые выкрики. Конечно, киевляне хотели победы Чуриле, но благодарны за развлечение были обоим, да и понимали, что явное предпочтение завершит спор, а хотелось, чтобы он продолжился. Поэтому насмешливых и хвалебных выкриков, одобрительного гула, смеха и приветственных взмахов рук спорщикам досталось примерно поровну.
Чурило Пленкович набросил на одно плечо кунью шубу (не забыл появления Дюка Степановича при дворе!), прошитую попеременно золотыми и серебряными нитями. Не упустил Чурила и позабавить зрителей. На его дорогого сукна малиновом кафтане застежки на левой поле были сделаны в виде нарядных девиц, старательно раскрашенных; на правой — в виде молодцев. Когда Чурило застегивал кафтан, парни и девушки обнимались. Встав на паперти, он проделал это трижды. Толпа хохотала и требовала еще.
Дюк Степанович, взявший за основу парчу разных оттенков, тонко переходивших один в другой, имел на шапке ряд мелких птичек яркой окраски. Когда он встряхивал головой, птички приподнимались и мелко трепещали крылышками. Это тоже пришлось исполнить несколько раз. Малыш, возвышавшийся на плечах отца, замерев, смотрел на это чудо, сжимая в ручонке недолизанного петуха. Со спины кафтан Дюка был так щедро собран складками парчи, что даже приподнимался, напоминая куриный хвостик. «Гузку, гузку покажи!» — заорал Алеша. Вокруг захохотали, но получилось необидно, дружелюбно, и Илья хохотал вместе со всеми.