— Да, наверное.
Ему показалось, он слышит в высокой траве звериное рычание. Он сказал Китти, что это, должно быть, собака.
— Не переживайте о собаках. У здешнего фермера две тысячи оливковых деревьев. Ему есть чем заняться кроме того, чтобы бегать за нами с собаками.
— Что ж, будем надеяться, что такое количество деревьев его отвлечет, — пробормотал Джо.
Его черные кудри, уже посеребренные сединой, липли к ушам. Потрепанная соломенная шляпа то и дело сползала и падала. Китти приходилось забегать к нему за спину и поднимать шляпу с земли.
— Ой, две тысячи… это не много… совсем не много.
Она наклонилась, чтобы рассмотреть полевые цветы, росшие в высокой белой траве, доходившей ей до колен.
— Это Bellis perennis. — Она сорвала пригоршню белых соцветий, похожих на мелкие ромашки, и отправила их в рот. — Каждое растение принадлежит к какому-то семейству.
Китти Финч зарылась лицом в цветы и принялась перечислять их названия на латыни. На него произвело впечатление, как бережно она держит растения и как доверительно рассказывает о них, словно о близких знакомых. Как будто это и вправду была семья со своими проблемами и диковинными особенностями. Потом Китти сказала, что больше всего на свете ей хочется увидеть маковые поля в Пакистане.
— На самом деле, — призналась она, явно нервничая, — я написала об этом стихотворение.
Джо резко остановился. Так вот зачем она здесь!
Молодые женщины, которые преследовали его и хотели, чтобы он прочитал их стихи — и теперь он был уверен, что она тоже одна из них, — всегда начинали с признания, что написали стихотворение о чем-то незаурядном. Они с Китти шагали бок о бок, пробивая тропинку в высокой траве. Он ждал, когда она заговорит, когда обратится к нему со своей скромной просьбой, ждал, когда она скажет, что начала писать стихи под влиянием его книг, сбивчиво объяснит, как ей удалось выследить его во Франции, а потом спросит, не окажет ли он ей любезность, если, конечно, у него есть время, сможет ли он прочитать ее крошечное стихотворение, вдохновленное им самим.
— Стало быть, вы прочли все мои книги и приехали следом за мной во Францию, — резко проговорил он.
Ее щеки снова залились румянцем. И щеки, и длинная шея.
— Да. Рита Дуайтер, владелица виллы, — приятельница моей мамы. Рита сказала мне, что вы сняли виллу на лето. В межсезонье она разрешает мне жить на вилле бесплатно. Но в этот раз мне нельзя было сюда, потому что ВЫ ее зы-за-зы-заполонили.
— Какое же сейчас межсезонье, Китти? Июль — это самый разгар сезона, разве нет?
У нее был явный акцент жительницы северной части Лондона. И кривые передние зубы. Когда Китти не заикалась и не краснела, она напоминала скульптуру из воска, отлитую в сумрачной венецианской мастерской. Для ботаника, которому, по идее, следует часто бывать на открытом воздухе, она казалась слишком бледной. Мастер, ее сотворивший, был настоящим умельцем. Она умела плавать, краснеть и плакать и знала слова вроде «заполонить».