Дмитрий намек понял верно. Повыше подняв пустые руки, всем видом показывая, что белый и пушистый, и что под бушлатом ничего нет, он метров двести пятился до первых зарослей, а потом еще метров семьсот прополз на пузе.
Кто тех местных знает? Они еще до Последней Войны на весь Союз слыли ребятами резкими и на дело скорыми. А теперь – тем более. Не будешь же объяснять, что пришел сюда вовсе не разведчиком, а совсем по другому делу. Все равно не поверят. Лучше приберечь слова для другого случая. И ползти побыстрее, да стараться от земли не отрываться.
С другой стороны, это даже к лучшему, что отогнали от дороги. Чауш только потом понял, что пройти Город по прямой, невозможно. Разве что пригнать пару саперных армий завалы расчищать.
Только в наше время, после Войны то есть, саперные армии встречались сержанту только в отцовских книгах. Да и другие армии тоже…
* * *
Книги мать принесла. После того как в восемь лет маленький Димка спросил, почему у него нет отца. Нет, в принципе, удивительного в этом ничего не было. На «Заимке» хорошо, если в одной семье из десяти отец был. После окончания Войны стрельба не прекращалась ни на день, слегка замирая только зимой, когда от звенящего мороза лопались стволы деревьев, и дыбом вставал покореженный асфальт дорог…
А накрепко зацепившиеся за склады Н-ской мотострелковой дивизии «шмели» полковника Пчелинцева, слишком у многих вызывали вполне понятную ненависть. И желание до этих складов добраться.
Мужчины, как им и положено, всегда шли в бой первыми. И первыми погибали.
«Ушел. Потому что себя любил больше нас», – только и сказала мать. А когда малыш в сердцах проклял ушедшего отца, схватилась за ремень. Хороший такой, офицерский. Настоящей кожи, с литой пряжкой, из мобзапасов. «Если не понимаешь, лучше молчать! А ты не понимаешь». Но это она сказала потом, когда исхлестанная ремнем Димкина задница слегка зажила. И он снова смог ходить.
Тогда мать положила на стол кусок вяленой оленины, буханку хлеба, открыла банку тушенки и ушла. Куда не сказала. Надолго. Целых четыре дня ее не было.
Когда вернулась, поставила перед Чаушем большой плотно набитый рюкзак.
– Отец просил тебе передать, когда начнешь взрослеть. А ты уже взрослый, если умеешь ненавидеть своих.
И расплакалась, неумело пытаясь спрятать слезы. Первый раз за все время, сколько Дмитрий себя помнил.
В рюкзаке, поверх всего, лежал берет. Когда-то зеленый, но уже выгоревший почти до серости. Еще – всякие непонятные железки и свертки. И книги. Много. Не обычный хлам, про всякую жизнь до Войны, а учебники. Стрельба, тактика, разведка. На одной даже фамилия автора напечатана, совсем как их собственная. Да и книга была вроде как на русском, но некоторых букв малыш и не видел никогда. Когда Димка фамилию на обложке матери показал, заранее готовый рассмеяться от такого неожиданного совпадения, та снова расплакалась и потребовала книги не показывать никому, чтобы не отобрали. Еще в рюкзаке лежал, завернутый в промасленную ветошь, револьвер. И две бумажные пачки патронов. Но оружие мать сразу прибрала подальше.