Но только позднее, когда из нашей каморки в 20-м этаже в русском квартале около Ист-Бродвей попали мы с Юрием в эту жизненную артерию Манхеттена, я почувствовал настоящий американский мöб.
Первое впечатление, поразившее меня, было ощущение полной механичности этой жизни. Мне показалось невероятным, что этот непрерывный, нескончаемый поток составлен из живых, мыслящих и страдающих людей. Это был бег автоматов, заряженных механической энергией и стремящихся в беспорядочном по видимости, но строго согласованном движений к неведомой им самим цели.
Юрий, вообще, не любитель больших городов, был совсем удручён и растерян, особенно в первое время. Невероятное кипение жизни сбивало его с толку, делало больным; он не мог приспособиться к ее лихорадочному темпу.
— Знаете ли, — сказал он как-то, — я чувствую себя здесь совершенно чужим, и мне жутко; даже не за себя, а за всех этих живых кукол, мчащихся в этой страшной сумятице. Вам не приходило в голову, глядя на этот бег, что, стоит кому-нибудь упасть, — он уже не поднимется: его место будет просто автоматически заполнено, и он окажется лишним?
— Да, здесь упасть — значит выбыть из игры, ставкой в которой — жизнь.
— Аминь. Хорошо, что мы здесь только гости.
Попав из Нью-Йорка в Филадельфию и выхлопотав, хотя и не без труда, разрешение произвести некоторые изыскания и обследовать условия работы по добыче нефти, мы получили возможность соприкоснуться с деловым и коммерческим миром и оценить его характер и физиономию.
Это была новая раса, твёрдо и трезво стоящая на ногах и уверенно глядящая вперед. Рим нашего времени. И роль Греции по отношению к этому новому Риму играла старушка Европа, принесшая свою многовековую и утонченную культуру на алтарь трезвой, практически-солидной и безвкусной цивилизации. Как и в Риме, наша утонченность и духовность претворялась в монументальность, грандиозность и небывалый доселе размах.
Невольно приходило в голову сопоставление ионического храма с римским Капитолием и в наше время миланского собора с Капитолием вашингтонским.
Вот он, четвертый Рим, четвертый и последний, который должен охватить всю землю, с тем, чтобы рассыпаться в прах в великом и страшном падении и на своих развалинах дать начало новой жизни.
— А вы думаете, этого последнего Рима надо ждать? — спросил меня Юрий, когда я рассказал ему о своих впечатлениях: — а не пришел ли он уже давно и не наложил ли на мир свою железную руку? И не его ли мы видели на Бродвей и Wall-Street, и еще раньше — в откормленных затылках и выхоленных руках международной публики I класса?