– Обман! Измена!
Китчи-от-Улыбки потянулась на своем сиденье, словно кошка, провоцирующая пса на атаку.
– Правда? И кто же обманывает и изменяет?
– Она! Она! Она! – Казалось, что пальцы мужчины потеряли способность передавать хоть какое-то другое сообщение.
По лицу мальчишки стали пробегать спазмы боли.
– Но она здесь. Туда отправился лишь ее слуга.
На пару ударов сердца мужчина замер. Грудь его приподнялась в глубоком вздохе.
– Только смертные могут вмешиваться. – Голос мальчика стих, а лицо разгладилось. – Причем – только родственники по крови.
– Естественно. – Пестрая ветреница склонила голову в пародии согласия. – А там ты как раз видишь брата и сестру. А еще ты имел возможность узреть результат того, что я бы назвала демонстрацией искусства иссарского убийцы. Кстати, если хочешь меня спросить, то я рада, что Владыка Огня не показал нам его в процессе работы. Такое насилие могло бы подействовать мне на нервы.
Огонь в середине зала замигал и приугас, картины в нем исчезли.
– Ну, – служанка Владычицы Судьбы с вызовом огляделась вокруг, – на сегодня хватит представлений.
* * *
Деану приветствовал легкий, полный недоверия шепот. Молодой князь выстреливал слова со скоростью песчинок, бьющих в шатер во время песчаной бури. Оменар встал: осторожно, выставив перед собой руки, подошел к ней. Она не позволила себя обнять, вместо этого ткнула ему в руку баклагу:
– Я встретила двух…
Ложь, сложенная по пути в укрытие, теперь казалась ей плоской и банальной. Я встретила двух, мы сражались, я убила, несу воду и пищу, которую они имели при себе. Но все лучше, чем: «Я повстречала своего умершего брата, которого у меня никогда не было, и он избавил меня от уз, поубивал всех бандитов и исчез».
О некоторых вещах не разговаривают с чужаками. Даже с теми, кто сделался твоими лаагвара, даже с теми, с кем ты…
Она уклонилась от прикосновения слепца, уселась в углу и смотрела, как переводчик осторожно откупоривает баклагу и подает ее мальчику. Ну да, господин и слуга. Боль в груди росла, наверное, у нее что-то посерьезней, чем сломанные ребра, потому что она чувствовала головокружение и тошноту. При одной мысли о подтухшей воде ее желудок подкатывал к горлу.
Она взглянула на свои ладони. Они тряслись, каждая в своем ритме, словно принадлежа двум разным людям. Вдруг они сделались полупрозрачными, а ее охватило чувство полета, удивительно легкого, чудесной свободы.
Она провалилась во тьму.
* * *
Ее поили и кормили. Она помнила. Пропитанная вкусом козьей шкуры влага на губах, размоченные в кашицу сухари, расползающиеся по языку. Она быстро их проглатывала, и только потому, что чья-то рука зажимала ей рот и не позволяла выплюнуть. Кто-то ее раздел, она этого не хотела, но слабые протесты исчезли в треске разрываемых на бинты шелковых одежд – и те охватывали ее ребра стальным коконом.