То не век Просвещения, не космический год — то два барина в кибитках завернули в железнодорожную слободу, стали на постоялом дворе да ведут неспешные беседы перед сном о государственном устройстве да производственных отношениях. Один барин — прогрессист и народолюб, денди — с утра в кожаном пиджаке и джинсовой рубашке, приехал писать в областную газету о подвиге машиниста, погибшего на посту в столкновении с неуправляемыми платформами. Второй — по сыскному ведомству, желчный и въедливый, с вицмундиром в багаже, приехал сажать тех, из-за кого погиб машинист. Сажать, сажать, что еще с ними делать, в бочке солить, что ли. Обоих в слободе побаиваются: «эта птица может больно клюнуть». И разговоры у них — как в дальнем гарнизоне с лучиной промеж давешними одноклассниками:
— Нормальные люди, каких миллионы — они работают, как умеют, они работали так всю жизнь — их по-другому не научили! Тебе их не жалко?
— Каждого в отдельности — да, жалко, но когда я вижу последствия того, что кто-то не пришел, кто-то напился, кто-то опоздал, кто-то поставил один башмак вместо двух или ехал с превышением скорости! Живем среди разгильдяйства! Надо что-то делать!
— Карать?
— И карать.
— Да нельзя же буквой закона давить человеческие жизни!
— Буква закона — это единственное, что защищает тебя, когда ты едешь в поезде, или идешь по улице, или мозолишь глаза человеку, которому почему-то не нравится твой кожаный пиджак.
Так, в ученых дискуссиях за рюмочкой да нудных допросах следователь понемногу, по чуть-чуть становится главным. Мятый такой служака, чиновник юстиции Порфирий Петрович с кожаной папочкой на молнии. Лютый враг миллионов милых и нормальных людей, из-за систематического раздолбайства которых, вот этих «особых обстоятельств», сестриных свадеб и нелюбви к инструкциям, гибнут другие милые и нормальные люди. А потом первые милые и нормальные ставят им памятники с пионерскими караулами и надеются, что все им с рук сойдет. Фигушки. И следователь роющий-копающий для них такая же заноза, как доброму старому южному штату — федеральный агент, сунувший нос не в свои дела и вздумавший защищать черномазых. В него не стреляли ночами ку-клукс-клановцы, не задирались в барах, не подкладывали под дверь изуродованных свидетелей — но убираться подобру советовали так же настойчиво и собаку его приблудную зарубили между прочим, и очевидцы все больше мялись и смотрели в другую сторону. Раздолбайский уклад перемалывал любой умственно-технический прогресс, и всякая слабость власти тут означала революционную ситуацию: эти низы никогда ничего не хотят, и стоит верхам занемочь — готова смута. Все это видел маленький честный госчиновник с огнестрельной дырочкой в правом боку — и гасил эту спустя-рукава-разлюли-малину милых да хороших: «Что поделаешь, всех не арестуешь — а надо бы. Уж слишком много всяких жуков развелось». А вслед ему хмуро глядели сознательные раздолбай, именующие себя «народ»: путейцы и бабки, проводники и пионеры, оркестр дорожного ПТУ и стрелочники у пивных ларьков. Власть в стране снова их — стрелочницкая. «Законы святы, но исполнители лихие супостаты», — как писал Василий Васильевич Капнист в сатире «Ябеда» за 200 лет до рождения всех фигурантов этой истории.