Но все равно без детей никак не мог. Он их еще использовал для заземления сакральных символов. Напялит корону Российской империи пострелу на уши — глядишь, смешно. И в «Октябре», и в «Бежином луге» — умора. «Травестия» называется.
Но хоть не убил никого — видать, на радостях от окончательного краха абсолютизма в России. Царенышей — это уж без него потом, в рамках исторических перегибов. А в «Октябре» все ребенки уцелели, хоть и ходили по краешку. Шутка ли — у гения агонистические конвульсии режима воплощать.
Нет, недаром во всех иноземных справочниках Эйзенштейна держат в сомнительном разделе «Пропаганда», обочь с валькирией нацистского духа тетенькой Рифеншталь.
Убедительные оба были художники.
Масштабные.
С начала звукового кино до конца Сталина страна жила войной.
Пела военные песни (других не было), величала людей в портупеях (погоны пришли позднее), возводила на пьедестал блондинку — офицерскую мечту всех времен. Киноблондинки, не прилепившиеся по цеховой традиции к режиссерам, делили судьбу с главными преторианцами эпохи; таких, по совести, была всего одна, зато именно ей главный поэт и по совместительству полковник посвятил стих «Жди меня». Идеалом страны были танк и самолет и предощущение дальних разрывов. Главный человек жил в мундире.
Страна пела войну, пила войну и дышала войной, до ее начала — полной широкой грудью, после — тяжело и с кровохарканьем.
С прогорклого июня в России кончились нефронтовые новости. Не было премьер, посевных, деторождении. Любовь — скоротечная, медицина — полевая, рекорды — по боеприпасам. Какие булочные, наши сдали Мелитополь!
К черту детей, наши взяли Мелитополь.
Война переформатировала интернационал в этническую доминанту. Устав ждать братских объятий немецкого пролетариата, Сталин вернул погоны, гвардию, гимн, патриаршество, славу предков, кадетские корпуса, гимназическую форму и раздельное обучение. Евреи дальновидно поежились.
Война стала национальной маркой; в полном масштабе — с бомбежкой, голодухой, истреблением трети мужчин и гнусным мурлом оккупационного солдата — ее познали четыре нации: наши, немцы, японцы и югославы. Германия с Японией по результатам свар молчали в тряпочку, а нелепый осколок австро-венгерской монархии, получивший лоскутную государственность аж в XX веке, явил полную культурную отсталость.
Война, истребив мужчин, на десятилетия определила женский, страдательный характер мелодрамы.
Война окончательно подсадила слабую на градус нацию на наркомовские сто грамм. В условиях скудного денежного обращения и материальной заинтересованности водка стала второй, а где и единственной валютой.