Книги по астрономии — это разочарование для самоучки. Созвездия нельзя увидеть, а воображение приструнить: вместо лучников и весов — смешные профили, лесные пейзажи и незнакомые символы. Ребенку ближе видение американских индейцев или древних китайцев, которые выглядывали не застывшие неуверенные фигуры, а движение животных на небе, их мультипликационное перетекание из одних звезд в другие.
Венера навсегда потеряла отголосок той тайны, за которой лежит чудо полного знания: ведь самой красивой назвали самую очевидную звезду, которая вместе с тем сильно уступает двум другим светилам!
Я никогда не любил демонстрировать свои знания ради призрачного вознаграждения. Мне не верилось в ценность школьной оценки, как и в ценность любого условного антуража, который только мешает откровенному счастью или хотя бы короткой нежной радости.
Большинство значительных для внешнего мира вещей не вызывают у меня никакого ажиотажа и погружают меня в унылое оцепенение, внутри которого я совершенно безопасно предаюсь своим тайным подвигам. Мое счастье действительно герметично, но только потому, что я не хочу поучать с его помощью и тем более не хочу, чтобы оно заслужило какую-нибудь справедливую оценку. Неужели в наше счастье должны быть посвящены посторонние? Это нонсенс — оценивать звезды на вес золота.
Радость обретенного знания мгновенно используется во внутренних странствиях, а извлечение ее на свет ради формальной проверки только сбивает с маршрута.
Мир вокруг кишит отражениями одного образа. Я неизменно продолжал находить черты Юлии всюду, где были признаки женственности, и эти черты жадным призывом въедались в мое внимание и так навязчиво искали соответствия в памяти, что я начинал ей доверять. «Помню, как родилась моя память», как прозорливо писал в то время Шерстнев (эта строка была мне произнесена с разбивкой, в которой я сначала не заподозрил стихотворения, а может быть, сама тема дала резонанс с моими страхами: вот бы напасть как-нибудь на стихотворение о беспамятстве и все изменить).
Казалось, что Юлия, которая была оригиналом, в неслыханном подвижничестве рассыпала свои очевидные признаки, символы своей прелести по другим лицам. Даже в нескольких университетских девушках я замечал отдельное подражание Юлии, и целое юношеское лицо — кажется, биолог или студент физмата — было до безобразия юлиеподобно. Вскоре он гадко растолстел, и, странно, я продолжал узнавать его на улице, узнал и через несколько лет в поезде, когда он с неожиданной мужицкой визгливостью кричал своей тишайшей мамаше, что она, эта светлая старушка, сидит у него на шее, при этом он сам все должен контролировать, а сверток с чем-то она не удосужилась взять с собой, и теперь он сгниет на кухонном столе, а когда они вернутся, дом будет полон муравьев и дрозофил, а может, повезет и на мышей. Потом — когда старушка мягко покопалась в своем хрустящем пакете с напрочь слезшей рекламой и к прозрачным пакетам с куриными ножками и ветчиной подложила сверток из фольги, — оказалось, что дело шло о до крайности пахучем печеночном пироге.