— Не знаю, не знаю! — ответил Шерстнев с тоном человека, который неохотно сносит дилетантские суждения о своем частном занятии.
Я доверял Шерстневу. И всегда верил, что он чуток в том, что делает и что я не в состоянии проверить. Но говорить о сути своего дела у него никогда не получалось. Юлия же завораживала своей убежденностью. Это был редкий момент нашего совместного общения, когда она оказывалась в своей стихии, когда думала и говорила так, как всегда была готова думать и говорить, и было хорошо, что я оказываю в этом поддержку. Я чувствовал сквозь счастливый осадок своего стыда, что она не так, как я, ведет разговор. Я терпеливо вычитывал и выписывал эти сведения, повинуясь какому-то исследовательскому инстинкту, я был явно заражен Юлией и ее энергией, а потому чувствовал, что надо делать. Мне, признаться, казалось, что в конце разговора, — идя цепочкой изучения, растекаясь по маленьким ответвлениям какого-то редкого образа, — я разрешу самую главную тайну. Я практически заучивал некоторые сведения, чтобы вовремя подключить их к другим словам, чтобы не упустить связи, чтобы построить лестницу и куда-то подняться по ней. И было видно, что для Юлии — это зачарованное кипение, что она любит составлять увлекательные цепочки так, будто сочиняет молекулы, которым предстоит создавать сложные вещества или организмы. На таком уровне я никак не мог ничего для себя прояснить.
Ясно было одно — этим надо было заниматься, что бы это ни значило. Это просвечивало нашу жизнь, открывало секрет мышления, и даже больше — памяти. Одна случайная искра мимоходом воспринятой темы вытягивает все истории и все состояния. И главное: мне надо было угнаться за ней — ускользающей, непонятной.
В коридоре прошипел ливень, цокнула дверь и дважды щелкнул выключатель. Потом послышался шум лупящей о железо воды. Вошла Юлия II с большим желтым полотенцем на плечах, на котором были вышиты черные комочки летящих пчелок.
— С вами поведешься — всюду натыкаешься на символы.
— А это что значит? — спросил Шерстнев, уже как следует просвещенный. — Осы? Намек на Осипа Мандельштама или мед поэзии?
— Нет, Шерстунчик, — и Юлия закуталась в пушистую желтизну, как киноактриса кутается в манто. — Это пчелы, и они похожи на горностаевые хвостики. Только фон желтый, а не белый.
— Это папино полотенце, — вставила Юлия Первая. — Мне, кстати, жутко не нравится его темный цвет. В ванную не хочется заходить, когда там такое висит.
— Желтый фон очень даже хорош для королевской мантии, — радостно заметил я. — Когда Петра прозвали Великим, он оделся в мантию — только снизу подбитую горностаем, а снаружи это была желтая парча с вышитыми по ней черными орлами.