Мое молчание хорошо работало на меня, поэт помнил только случаи критики, а тут я был искренне безгрешен. А девушкам казалось, что наедине с питомцем Иппокрены я щедр на проницательные замечания. Вторая взглянула на меня с завистью и издала губами звук упавшей капли. У нее был такой прелестный Венерин взгляд, в котором что-то хотелось бережно поправить, и тревожил он из-за полной невозможности что-либо с ним сделать.
Следом читал сам Шерстнев. Чтобы понять что-то (или даже запомнить), надо изучать все, что имеет малейшую отнесенность к предмету. Надо ходить кругами — сужать и разводить их. Я думал о наших играх с Юлией, о том, что, может быть, открыл для себя способ запоминания: анализ каждого слова, каждой ассоциации. Что-то очень простое и до навязчивости повторяющееся надо подвергнуть сложнейшей проработке — искать бесконечных ответвлений. Может быть, ее мир откроется через биографию Шарля Нодье, книжку которого размеренный декламатор сдвигает сейчас локтем? Странно, Вторая теперь его читает? Мне не по силам держать в памяти столько подробностей, столько книг, сколько нужно для запоминания одной маленькой детали. Нужно составлять список удач. Через Нодье может появиться неожиданная трактовка любого события. Что если в такой бред и надо верить, ввергаться в гулкий лабиринт, и как бы ни была нить шершава, а выведет она на свет. Разве горностай не стал символом всего знакомства с Юлией? И в этом символе может прозвучать глубокая тайна, большая, только какой она будет?
Шерстнева опять обсуждали. Девушки говорили немного, но Первая тепло обняла согнутые колени, ее волосы блестели и казались бледнее обычного, было солнечно в комнате, и Вторая, сидящая на подлокотнике дивана у окна, была полна тихой смелости и силы. Мне стало завидно, и я решился.
Я, посмеиваясь, предложил им игру, в которую со мной игрывал Яша, мой неустанный воспитатель. Мне нестерпимо хотелось узнать, о чем пишет Шерстнев. Не об этих ли солнцах? Не о моих ли вопросах? Ведь только так и бывает, что — открываешь наугад первую попавшуюся книгу, и она говорит с тобой языком твоих же продленных до ясности раздумий. Но я рисковал, никак не стоило раскрывать сейчас мой голод. Говорить правду значило сильно разочаровать моих друзей, в этом я был уверен.
— Дело в том, — начал я, — что в стихах, насколько я знаю по свидетельствам переводчиков, не стоит видеть буквальных словарных смыслов. В них, стало быть, таится такая пластика, которая останется и при переделывании внутри одного языка. Давайте попробуем со стихами Шерстнева, надо только умело подобрать подходящие по смыслу замены, перестраивать предложение, как это делает… предположим, как студент, который должен списать конспект, меняя текст до неузнаваемости. Это тоже творческая работа. Думаю, этого ждут от нас в школе, когда проводят изложения. Объявляется игра «Изложение». Как ты, Шерстнев?