— …и во фразе «хенде хох» различаю только ad hoc… Я же не должна переводить иностранные слова, которые у тебя встречаются?
— Нет, — резко согласился я.
— Обнажена Никомахова этика на лестнице…
— Нет, Юличка, не надо эвфемизмов: «оголяется» так «оголяется», — заметил бравый эстет. — Пушкин не любил слов «в положении», он любил их «брюхатыми». И надо обязательно сохранить аллитерации, без них все пропадает.
— Никомахова этика подъездного эстетизма оголена, как гойевская Маха, машущая на рыцарей, только что распивших (надо думать, пол-литра), — и их доспехи никогда не проржавеют, как и подпаленная зажигалкой бумага с этим стихотворением.
— Здесь у тебя тоже горит бумага, — заметила Вторая.
— Тут я хотел сказать, что дырки прогорающей бумаги похожи на дырявые доспехи, то есть должно быть понятно, что речь идет о дырках, которые остаются в железе после сварки, не важно — ржавое оно или нет. Давай дальше!
— Как соблазнительны догадки о бедрах монашенок, которым кажется, что наш взгляд одевает их в кокон, стягивает, скручивает их собственными волосами, а мы только хотели приглядеться к участникам застолья на старой пожелтевшей газете в парке. (На газете, правильно?) Так между баночкой кильки и полным рогом вина пробирается былинка одуванчика.
— Ну что же! — хлопнул ладонями поэт. — По такому подстрочнику легко будет перевести стихотворение на любой язык. И вообще, хорошо бы выпускать стихи, сопровождая их подстрочником, — это идея. Полезнее, чем комментарий, который сварганил Гаврила Романович к своим стихам.
Я чувствовал, что необходимо что-то сказать теперь Шерстневу, я собирался с мыслями. Мне было тяжело признаться, что в моей голове не сложилось связной речи. Я чувствовал себя уставшим, оглушенным, я плохо сосредотачивался. Было стыдно просить Юлию повторить опыт. И Яше когда-то приходилось пересказывать свои примеры, внося в них попутные исправления. Но выдавать себя сейчас я не мог. Мы решили выйти на улицу, стали собираться, и я с облегчением осознал, что Шерстнев не считает этот опыт откровением для меня, ведь он и раньше — возможно — читал мне это стихотворение.
— В общем, должна заметить, — весело щебетала Юлия, — что это интересно. Хорошо было приобщиться к творчеству, к тому же я кое-что добавляла от себя, переделывала и все-таки шла близко-близко к тексту, — правда?
Это «близко-близко» она передала соединением двух православных щепоток из шести тонких пальцев, которые показались мне в тот момент прозрачными. Она развеселилась.
— Значит, Горностай Романович знал, что принесет ему дополнительную радость… Ух! Как же весело живется переводчикам. Надо попробовать перевести что-нибудь по-настоящему. Эмили Диккинсон, что ли.