И вновь сердце Сяско наполнилось тревогой. Не потому ли они так равнодушны, что все заработанное отберут русские?
Пастух оглядел присутствующих. Русских не было. Он решил хорошенько расспросить пастухов после собрания.
Скоро он все понял сам. Председатель предложил всем поднять руки, и Сяско поднял свою. Следующим вопросом был прием в члены колхоза. Так догадался Сяско по нерешительности тощего старика, подошедшего к столу.
— Вот, — заявил председатель, — просится к нам в колхоз. Говори свое слово, старик.
Человек еще более сгорбился и тихо заговорил о том, что он пастух с Золотой реки, с Малой земли, и просит принять его в колхоз.
— Кулаки говорили, что мы подохнем. Верил этому? — смеялся веселый паренек.
Старик тоже заулыбался, но ответил сурово:
— Нет. Много врали. Я знал правду.
— Батраков имел?
— Нет.
— Сколько жен?
— Одна.
— Где стадо?
— В Малой земле.
— Зачем ближе колхоз не выбрал?
— Там хуже пастбища.
Ощущение большой радости охватило Сяско. Он торопливо нюхал табак, затем снял малицу.
— Кто будет говорить о товарище? — спросил председатель.
Все удивились, когда подошел Сяско.
— Так, — проговорил он и испугался.
Колхозники одобрительно засмеялись неожиданному появлению постороннего человека.
— Я скажу только так. Был у меня хозяин Яли. Он говорил, что вы подохнете с голоду, как ушканы, что у вас русские берут, когда хотят, жен, что олени ваши — не ваши. Так говорил мой хозяин Яли, у которого было пять жен, а теперь три. Возьмите меня к себе. Я еще вижу хорошо, я еще умею ходить, хотя и болят ноги. Только я батрак. Возьмите меня, и я плюну в глаза моему хозяину.
— Мы примем тебя, — ответил председатель, — скажи только, знаешь ли ты этого человека…
Сяско повернулся к пастуху, сидевшему у стола, и остолбенел от страха.
— Я рад, хозяин, что ты, как змея, снял свою старую шкуру. Только Яли всегда останется Яли. Смотрите на него, пастухи. Я плюнул бы сейчас ему в лицо, но я благороден.
— Дохлый ушкан! — давясь злобой, крикнул Яли, выскакивая из чума.
Его проводил дружный уничтожающий хохот.
Запоздалый снег падал в мокодан. Снег на мгновение задерживался легким дымом потухающего костра и опускался на черное, высохшее в страданиях лицо Халиманко.
Он лежал на облезлых шкурах, и левая рука его, безвольно опущенная вдоль тела, еще чувствовала тление последних углей, присутствие последнего исчезающего тепла.
Ему хотелось попросить Сэрню, чтоб она подбросила хворосту в костер, но даже мысль об этом наполнила его жгучим страхом.
Сэрня, жена его, сидела по другую сторону костра и, утирая рукавом паницы слезы, шила ему, Халиманко, саван. Еще в бреду он чувствовал, как она примеряла длинные белые холстины к его неподвижному телу. Халиманко метался. Ему хотелось растоптать Сэрню, хотелось ударить ее ножом в наклоненное и сосредоточенное лицо, но изо рта вырывался какой-то горячечный хрип, а руки и ноги не повиновались.