Возвратись домой, он любил слушать Наташку, как она жила в Ленинграде, как немцы разбомбили их эшелон и как голодали из-за блокады.
— Разве ж немцы люди? — говорил Архип. — Нет, таких людей не бывает!
— Так ведь это же фашисты, — отвечала Наташка. И голос ее становился задумчивым и печальным.
Прижавшись к печи, она слушала, как воет ветер в трубе, как он плачется, точно потерял кого-то в горах, и как дед Архип рассказывает сказки про хозяйку Медной горы, про золото и про драгоценный турмалин-камень. Дед Архип когда-то давно-давно был золотоискателем, но вспоминать об этом не любил.
— Не мужицкое это дело — золото, — неохотно пояснял он. — К жадности приучает.
В этот вечер он чуть занедужил. Растирая скипидаром синие вены на ногах, охал и печалился.
— Эх, ревматизные мои… — говорил он про ноги.
Позвонил диспетчер. Он просил быть особо начеку в эту ночь.
— Да не тревожьтесь, Степан Лексеевич, — сказал Архип и лег.
Ныли ноги, думалось о разном, что приходит на сердце человеку в зимнюю ночь, и старик курил трубку за трубкой и слушал ветер в трубе, как он ходит во тьме, заплутавшись в горах.
— А я вот здесь и родился, — почему-то вспомнил Архип. — Совсем маленький был, березовку доставал да на волка и натакался.
— А как это натакался? — спросила Наташка.
— Ну, это все одно что набрел на него, — сказал Архип, — встрелся с ним. Только рубашка-то на мне была красная, он и спужался меня. Убег.
— А ты, дедушка?
— И я убег, — задумчиво ответил Архип. — Глупый ведь был.
Они помолчали, а потом Наташка убежденно прошептала:
— Только немцы страшнее. Я знаю. Они хуже всякого волка. Правда ведь, дедушка?
— Страшнее, — ответил Архип. — Только и мы-то уж не маленькие.
Он еще что-то хотел сказать, но слово замерло на его губах. В свист ветра ворвался настойчивый и нарастающий гул. Он ширился и рос, заглушая шум кедров. Руки старика машинально потянулись к валенкам, а голос задрожал и осекся:
— Беда, Натальюшка! Обвал, кажись…
Что-то рухнуло в горах, и они застонали, повторяя грохот обвала.
Трясущимися руками старик взял телефонную трубку и, точно обессилев, опустился на скамью.
— Связь порвана, внученька, — хрипло сказал он, — связь…
И, преодолевая боль, подошел к порогу. Накинув полушубок, толкнул дверь и исчез во тьме.
В мерцающем лунном свете за железнодорожным мостом он увидел следы страшного разрушения. Скала не выдержала груза. Освобожденная от снега, она чернела в ночном небе, поблескивая кварцевыми гранями, и узкое ущелье было завалено лавиной. Лавина смяла телеграфные столбы и тоненькие сосны у подножья. Голубеющим айсбергом она встала на пути востока и запада, отделив тыл от фронта.