— Ух ты, как хорошо! — шепчет Вася, широко улыбаясь. Он счастлив. Он сегодня запашет все это поле!
Солнце поднимается все выше и выше. Все короче и меньше становится зеленый квадрат невспаханной земли. Ваське хочется есть, но он не останавливает машину, упрямо ведет ее вперед…
Потом становится легче. За курган опускается солнце.
Васька останавливает трактор и заправляет его горючим. Спина его ноет от напряжения. Но упрямая гордость овладела им. Он запашет все поле, хотя бы пришлось просидеть за баранкой всю ночь!
…Когда багровая и сонная луна выплыла среди утренних звезд, трактор сделал последний заворот вокруг загона.
— Ну, вот и все! — гордо сказал Василий.
Он доел краюшку хлеба, допил молоко из бутылки. Кто-то окликнул его. Это был председатель колхоза. Он подошел к Ваське, посмотрел на его перемазанное усталое лицо и тихо сказал:
— Устал? А я вот тебе тут поесть привез. Молочка, щей горячих, котлеток старуху заставил поджарить. — Голос его звучал грубовато-ласково, по-отцовски. — Спасибо тебе. Выручил колхоз! Иди поспи. А я трактор на полевой стан сам отведу. Да! — вспомнил он. — Телеграмму тебе принес! Чуть не запамятовал.
В телеграмме было написано:
«Жив здоров скоро приеду отпуск».
— Жив тятька! Тятька жив! — радостно закричал Вася.
Вернувшись домой на лошади председателя, он бросился к столу и быстро дописал:
«Милый тятя! Я сегодня на тракторе норму выполнил. Меня похвалил председатель и сказал, чтобы ты за нас не беспокоился!»
Закончив письмо, он снял со стенки фотокарточку. Он стоял посредине, высокий, гололобый, в красноармейском шлеме, и юношеские руки его лежали на плечах сестренки и брата покровительственно, как у настоящего главы семьи…
«Тяте от кормильца-сына Васи», — написал он на обороте карточки и вложил ее в конверт.
День угасал медленно, и, хотя глаза девушки были закрыты, она ощущала это и знала, что солнце давно уже плывет далеко за башкирскими степями, за курганами и аулами.
И притихшую листву тополей, и ленивое мычание коров, возвращающихся с пастбища, — все это ощущала Оленка сквозь полуоткрытое окно.
Она могла бы поднять веки и увидеть все своими глазами, но веки не хотелось поднимать. Не хотелось видеть ни мокрых и пахучих листьев тополя, ни лесов, покрытых сизой дымкой, ни угасания дня, ибо все это так дорого было сейчас Оленке, напоминая о родном селе под Киевом.
Оленка вовсе не покорилась неизбежности: она верила, что вернется на родимую сторонушку, которая манила ее сквозь всю суровость и неулыбчивость непривычной зимы, с волками, буранами, снегами в этих высоких и гулких горах.