Бабушка лежала, чувствуя, как обжигающая боль в груди потихоньку стихает. Она внезапно поняла, что сын расстегнул её одежду и закрыл рукой пулевые отверстия, одно над грудью, другое под грудью. Его ладони окрасились бабушкиной кровью в красный и зелёный, бабушкина белоснежная грудь тоже окрасилась кровью в зелёный и красный. Пули прошли навылет через бабушкину высокую грудь, обнажив бледно-красные соты молочной железы. Отцу больно было на это смотреть. Остановить кровь из раны не получалось, кровь вытекала, и бабушка бледнела на глазах, тело обретало лёгкость, словно в любой момент могло подняться на небеса.
Бабушка с довольным видом смотрела на точёное лицо моего отца в тени гаоляна — их совместное с командиром Юем творение, — и яркие картины минувших дней пролетали перед её глазами, словно резвые скакуны.
Она вспомнила, как тогда под проливным дождём, её в паланкине, словно лодке, внесли в деревню, где жила семья Шань Тинсю. По улицам ручьями текла вода, и на её поверхности плавала гаоляновая шелуха. Когда свадебная процессия добралась до ворот нужного дома, встречать их вышел только сухонький старичок с тоненькой косицей, напоминающей стручок фасоли. Ливень стих, но мелкий дождь продолжал накрапывать. Хотя музыканты играли свои мелодии, никто из местных не вышел поглазеть, и бабушка поняла, что дело плохо. Когда она отбивала поклоны небу и земле, её поддерживали двое мужчин, одному было за пятьдесят, другому за сорок. Тот, что постарше, и был дядя Лю Лохань, а помладше — один из работников винокурни.
Носильщики и музыканты, мокрые до нитки, стояли посреди лужи и серьёзными лицами наблюдали, как два худых мужика уводят мою румяную бабушку в мрачную боковую комнату. Бабушка ощутила, что от её провожатых исходит сильный запах гаолянового вина, словно бы они им пропитались.
Пока бабушка совершала поклонения,[33] её голову всё ещё покрывала та вонючая накидка. Восковые свечи издавали неприятный запах, бабушка ухватилась за мягкую шёлковую ленту, и её куда-то повели. Этот отрезок пути, тёмный, как самая непроглядная тьма, и удушливый, был полон ужаса. Бабушку усадили на кан. Красную накидку так никто и не снял, поэтому она стянула её сама. Она увидела, что на квадратном табурете под каном сидит скрюченный парень с лицом, сведённым судорогой, голова у него была плоской и длинной, а нижние веки сгнили и покраснели. Он встал и протянул к бабушке руку, похожую на куриную лапу. Она заорала, выхватила из-за пазухи ножницы и встала на кане, сердито глядя на парня. Тот снова скрючился на табурете. В ту ночь бабушка так и не выпускала ножниц, а плоскоголовый парень больше не поднимался с табурета.