Тихий, деликатный шум производимый мобилями, наполнил лавку, и она приобрела почти законченный вид. Для завершения картины не хватало самой малости, но поиграв с освещением, я добился желаемого результата, и в лавке воцарился мягкий полумрак, сгущающийся по углам мерцающей дымкой, и незаметно рассеивающийся у полок с «товаром». Так что, сейчас, глядя на восторженно разглядывающюю лавку Светлану, уже успевшую забыть о своём смущении, я был искренне горд своей работой. Обожаю иллюзии.
— А почему лавка вечерняя? — Поинтересовалась девушка, кое-как оторвав взгляд от стоящего на одной из полок стеклянного шара с бушующей внутри метелью, снежная круговерть которой то и дело складывались в затейливые картинки.
— Обернись. — Улыбнулся я. Света послушно развернулась и... тихо охнула. На улице сияли фонари, разгоняя сгущающуюся темноту наступающего летнего вечера. Не поверив своим глазам, девушка открыла застеклённую дверь и солнечный свет залил её застывшую в проёме фигурку. Девушка неверяще тряхнула головой и закрыла дверь. Снова открыла... Хм, надо будет отрегулировать управляющий конструкт, чтобы приглушить яркость, этот диссонанс рушит всю атмосферу в лавке.
— Но... как? — В глазах повернувшейся ко мне Светланы, застыло безмерное удивление.
— Магия. — Я развёл руками. — Нравится?
— Ещё как. — Кивнула она, отходя от захлопнувшейся двери, и вновь заскользила взглядом по полкам.
Я наблюдал за тем, как девушка тянется то к одной поделке, то к другой, как замирает, глядя на вращающиеся вокруг трёх разнонаправленных осей колец одного из мобилей, тянет руку к струящемуся из носика масляного светильника, синеватому, сверкающему серебристыми искрами, дымку, принимающему самые причудливые формы... наблюдал и старательно сдерживал улыбку. Столько непосредственной, почти детской радости и удивления было на её лице.
Большинство игрушек моего детства не были куплены в магазинах, их делал старик, живший на нашей улице, высокий, худой, с обветренным, изборождённым морщинами лицом и широкими шершавыми ладонями, он демонстративно хмурился, когда детвора начинала доставать его просьбами сделать что-нибудь эдакое. Хмурился, ругался, но через какое-то время тяжело вздыхал, привычным движением тушил свою «вечную» беломорину и, поднявшись с врытой в землю у ворот его дома лавки, в полной тишине скрывался за громко хлопающей калиткой, врезанной в высокий глухой забор. А через день-другой у нас появлялась очередная игрушка. Иногда, он приглашал кого-то из детей постарше помочь ему с работой над очередной «партией» деревянных мечей или кукол, а потом счастливчик с чрезвычайно гордым видом раздавал результат их совместной работы друзьям и подругам. А старик, сидя на всё той же лавке, смолил свою беломорину, щурился и, с интересом наблюдая за этим процессом, тщательно маскировал улыбку за внешней суровостью.