— Правда, правда.
— Сами знаете, братцы, что правда; вы народ разумный — а промахнулись, не дали имени храброму казаку; за то, может быть, бог карает его и нас вместе, отнимая у Сечи характерного человека.
— А может, и так?.. — сказал кто-то в толпе.
— Именно так, дело ясное! — почти вскрикнул Никита и за ним несколько голосов.
— За что ж мы обидели христианскую душу, — продолжал кошевой, — не дали запорожского имени лыцарю-товарищу? Без имени овца — баран, говорят мудрецы…
— Баран, батьку, баран!..
— Как же явится на тот свет добрый казак без законного прозвища? Грех нам всем, великий грех! Готовились к набегу на Крым и забыли закон исполнить.
— Виноваты, батьку! Что ж нам делать?
— Дадим ему хоть теперь доброе имя, снимем грех с души.
— Добре, батьку! Добре — дельно сказано! Какое же ему имя дать?
— Вот послушайте, братцы, моей рады (совета). Вам известно, что Алексей-попович сам хотел умереть за наше войско, просил, чтоб его бросили в море, лишь бы спасти наши чайки, а с чайками, известно, и наши головы — исповедовал перед богом, морем и нами, старшинами-товарищами, свои грехи, умилостивил бога своими молитвами и тем спас наши чайки. Многим из нас не стоять бы на площади, не думать бы о Сечи и о михайликах без заступлення Алексея.
— Повек не забудем этого! — громко закричали казаки.
— И хорошо делаете. Так не назвать ли Алексея-поповича, в память избавления чаек, Чайковским? Как вы думаете?
— Ты нам, батьку, голова, ты думаешь, и мы думаем; быть ему Чайковским!
Громкое «ура!» отозвалось на площади; шапки полетели кверху…
— Итак, — продолжал кошевой, поднимая булаву, от чего народные крики утихли, — отныне впредь никто не смеет под смертною казнью иначе называть бывшего Алексея-поповича, как Алексеем Чайковским. Слышите, храбрые лыцари?
— Чуем, батьку! Никто не смеет!..
— Теперь на прощанье не спеть ли нам, братцы, Алексею Чайковскому песню про Алексея-поповича? Пускай человек в последний раз услышит наш казацкий, лыцарский напев про свои добрые дела для нашего воинства!
Хорошо, братцы?
— Добре, добре! — кричали казаки. — Начинай, Данило.
И Данило кобзарь чистым ровным тенором затянул:
На Чорному морі, на білому камні,
Ясненький сокіл жалібно квилить, проквиляє.
Мало-помалу окружающие принимали участие в песне, и под конец вся площадь слилась в один звучный, дикий, но стройный хор. Песня, видимо, разжалобила запорожцев…
— Жалко доброго казака! — сказал будто сам себе кошевой, когда казаки окончили песню и стояли в каком-то раздумье.
— Жалко, жалко! — Со всех сторон отозвалось в народе. — Жалко, а делать нечего, когда законно…