Она ворвалась в Мишкину палату и остолбенела, увидев Стаса. Маша даже не вспомнила, что каникулы закончились и теперь он мог приходить в больницу только по утрам, потому что учился во вторую смену. Его взгляд исподлобья был острым: «Ну? Что скажешь?»
Выдергивая ноги из мгновенно возникшего страха, Маша подошла к сыновьям и решительно взяла за руки обоих:
– Мальчишки мои… Я так соскучилась. Так соскучилась…
Мишкина ладошка была теплой и мягкой, а Стас, видно, только пришел. Резко отняв руку, он процедил:
– Что это вдруг?
– Не вдруг. Почему – вдруг?
Она услышала свой беспомощный голос и поняла, что навсегда останется для них парией, которой можно отвечать грубостью или не разговаривать вовсе. Если до сих пор Мишка не понял этого, то уж сейчас…
– Садись, мам, – Мишка приподнял голову, отыскивая взглядом стул, и Маша опять засуетилась:
– Лежи, лежи!
«Мне тошно себя слышать!»
Она посмотрела Стасу в глаза, готовая обжечься о злорадство, и содрогнулась. Ей показалось, словно это Аркадий печально и всепрощающе, как умел только он, смотрит на нее.
Она просительно улыбнулась Стасу, чтобы всем добрым чувствам, унаследованным им от отца, стало легче прорваться наружу. Но сын отвернулся. Маша подумала: «Вот это мое. Так отвернулась бы только я…»
Фанерная Снегурочка исступленно билась головой о раму, но этого никто не замечал, ведь она делала это тихо, постукивая мелкой сбивчивой дробью, рожденной ошалелым ветром, пробивающимся даже через стекло окна. Стас следил за плоской девушкой, принципиально не глядя на сцену. Его угнетали такие сборища в актовом зале, когда все обязаны были веселиться по команде и аплодировать, делая радостными лица, потому что за этим строго следили. Когда они изучали историю СССР, ему вспоминалось обязательное для всех веселье на школьных праздниках.
Стасу же было тошно сегодня и не хотелось притворяться даже ради юбилея школы, с которым как раз сейчас ее, то есть самих себя, поздравляли первоклассники. Один за другим, как будто это было заранее подготовлено, они забывали свои слова, ойкали, выпучив глаза, шарили по лицам в зрительном зале, потом лезли в карман за смятыми бумажками, на которых были записаны подсказки. Вот это было по-настоящему смешно, поэтому Стас и не смотрел на сцену, чтобы не выйти из того состояния тяжелой угрюмости, которое, как ему казалось, только и могло помочь в принятии какого-либо решения.
Стас понимал, что слегка запоздал с ним, ведь их семья уже распалась, надо было раньше искать ту волшебную нить, которая могла залатать уродливую прореху. Но тогда он растерялся. «Маленькие мои, я должна вам что-то сказать… Я уезжаю, вы будете жить с папой». Разве это можно понять? Внезапность происходящего парализовала его волю, и все, на что он был способен в те дни, это извиваться от боли, будучи пришпиленным ею как иглой.