— Отличный.
— Это она его делала. На все руки мастерица. Только все время спит, постоянно. Вот и сейчас засыпает… Я ее находил и возле цыплят уснувшей. А сам я целыми ночами глаз не смыкаю… Жизнь! Очень уж она тревожная какая-то… все меня тревожит… А Ганке хоть бы что… Вот в чем разница между нами… Ганка! Ганка! — позвал он. — Принеси-ка еще чашечку сиропа. Очень понравился товарищу! Ну-ка принеси, моя милая!
Женщина обернулась и с любопытством посмотрела на меня. Она была в ситцевом платье, на шее кожа висела складками. В руках мужа-официанта за долгие годы она стала походить на поношенную одежду. Я пожалел ее и пригласил сесть с нами. Ему это не понравилось, и он тут же поспешил отослать ее в пристройку мыть посуду. Таким образом я начисто лишился какой бы то ни было возможности проявить свои благородные чувства к обделенному радостями жизни человеку. А обыватель-энтузиаст продолжал плакаться:
— Война съела у меня восемьдесят тысяч. Денежная реформа — сто двадцать. Двести тысяч за пятнадцать лет — как псу под хвост. Если к этому прибавить и те перемены, что произошли с левом, то можешь понять, почему я остался с одним этажом. Но я не жалуюсь. Я никогда не жаловался. — Он протянул вперед обе руки: — Пока у меня есть вот это, я не пропаду.
— К рукам и ум нужен, — вставил я.
— Ну, это само собой! На отсутствие ума, слава богу, не жалуюсь!
— А вот у Гюзелева его не было, — продолжал я.
— Гюзелев был ветрогоном.
— Кем?
— Ветрогоном.
Мы помолчали, мрачно глядя прямо перед собой. Потом он вдруг оживился и пригласил меня в дом. Я сразу же согласился — в сущности, за этим сюда и пришел.
Чтобы не испортить только что забетонированную площадку, мы прошли по доске. Лачка (так звали хозяина) повел меня в дом.
Газеты на окнах пожелтели от солнца. Как только мы распахнули двери первой комнаты, мне сразу ударил в ноздри запах чабреца. В комнатах стоял полумрак, и Лачка зажег лампу. Я увидел железные кровати, ковер, на котором по озеру плыли лебеди, гравюры — отряд Христо Ботева и казнь Левского. Кровати были застланы кружевными покрывалами. Лачка объяснил мне, что это их спальня, а рядом — кухня с балконом. В соседней комнате живут его сыновья. Ну а свободная комната, которая сдается внаем, находилась в пристройке. Я опешил, настроение у меня моментально упало. Он поторопился меня успокоить, что та комната даже гигиеничнее, потому что она ближе к природе (очевидно, он имел в виду огород). Мне захотелось на нее взглянуть.
Он повел меня в пристройку. Тут и вправду было нечто похожее на комнату. Косое оконце, выходящее на огород, деревянные стены, шиферное покрытие… Лачка толкнул отворившуюся с продолжительным скрипом дверь и пригласил меня в комнату. Она показалась мне очень большой и пустой. В глубине ее у самого окошка стояло что-то вроде скамейки, покрытой узорчатым ковриком. Лачка сказал мне, что сюда они планируют положить пружинный матрац, а пока здесь спит его жена, когда ее одолевает послеобеденный сон. Здесь прохладно, да и мухи так не досаждают, как в новых комнатах. Там их, наверное, солнце привлекает, хотя стекла на окнах закрыты газетами с мая по ноябрь, пока не спадает летняя жара.