Чего я только не переделал, после того как убрал корыто и вытер лужу на полу! Начистил картошки для ужина, заправил и зажег керосиновую лампу, наколол дров на целую неделю… Мама продолжала молчать. Я принялся чистить кастрюли, ножи, вилки, навел на них блеск, какого они и в магазине не имели.
Мама штопала чулок с таким видом, словно я на свет не рождался. Лишь когда закипела вода в чайнике и сварилась картошка, она сказала два слова:
— Иди ужинать.
Это был не ужин, а одно мучение. Мама сидела напротив меня с усталым, грустным лицом, подперев голову рукой. Тонкая прядка волос отделилась от ее прически и повисла над тарелкой.
И вдруг я чуть не подавился картошкой: за окном раздался свист. Свистели так, словно подзывали собаку. А мы с ребятами только сегодня уговорились: для того чтобы срочно вызвать кого-нибудь из дому, нужно посвистеть и закричать «Бобик, Бобик!»
Мама подняла от тарелки глаза и наконец проговорила:
— Да, Николай!.. Не знала я, что у меня такой сын.
— Бобик, Бобик, Бобик! — закричал на улице голос, похожий на Тимошкин.
— И тебе не стыдно, Николай?.. Не ерзай на стуле!.. Тебе не стыдно вести себя, как трехлетний ребенок?
— Я нечаянно, мамочка… — пробормотал я.
— Бобик, Бобик, Бобик, Бобик! — надсаживался за окном Тимофей.
— Прожуй сначала, потом говори… Отец, уезжая на фронт, думал, что ты будешь помощником для своей матери, ее опорой. А ты все, решительно все делаешь для того, чтобы ее огорчить!
Теперь уж мне стало обидно. Я всегда помогал маме по хозяйству, хорошо учился. Я выпрямился на стуле и сказал:
— Если бы ты знала, мамочка, где и почему я испортил брюки, ты бы не стала так говорить!
— По-твоему, портить брюки ради глупой игры — это…
Я еще больше обиделся:
— Глупая игра, да? Это глупая игра, да? А ты знаешь, что мы там делаем, знаешь?
— Еще не имела удовольствия узнать. Что же именно?
— Школу восстанавливаем! — сказал я громко, в упор глядя на маму. — Сами! Собственными силами!
Мама перестала есть, положила вилку на тарелку и уставилась на меня.
— Что? — спросила она тихо. Вся строгость ее куда-то исчезла. У нее был такой вид, словно она вот-вот расхохочется.
— Смейся, пожалуйста, смейся! Посмотрим, что ты в сентябре скажешь.
Мама низко наклонилась над тарелкой и стала очень быстро есть картошку.
— Я… я и не думаю смеяться, — пробормотала она запинаясь. — Кто же это придумал — самим восстанавливать школу? Должно быть, Ося Димин? Говорят, он приехал.
— Оська Димин. А мы все подхватили его призыв.
С минуту мама молчала, глядя в тарелку и покусывая губы. Потом она не выдержала, подняла голову и засмеялась так, что глаза ее заблестели от слез, а щеки порозовели.