Она замедляла шаг перед витринами, висла на руке у Флавьера. Он злился, находя ее поведение вульгарным.
— Должно быть, во время войны ты во многом нуждалась, — сказал он.
— Во всем, — прошептала она.
Горечь ее слов поразила Флавьера.
— Тебя Альмарьян так нарядил?
Он заранее знал, как ее заденет это слово. Знал, но не смог удержаться. Он почувствовал, как сжались ее пальцы у него под рукой.
— Что ж, я и этому была рада.
Пришел его черед чувствовать себя оскорбленным. Таковы правила игры. Только он еще к этому не привык.
— Ну, знаешь! — гневно начал он.
Стоило ли продолжать? Он потянул ее за собой в сторону центра.
— Не беги так, — запротестовала она. — Ведь мы гуляем.
Он не ответил. Теперь уже он рассматривал витрины. И наконец нашел то, что искал.
— Ну-ка, пойдем! Вопросы задавать будешь потом…
Перед ними, прижав руку к груди, склонился продавец.
— Отдел платьев! — бросил Флавьер.
— Второй этаж. Лифт в глубине зала.
На этот раз он был исполнен решимости. Трабулу придется раскошелиться. Он испытывал почти болезненное удовольствие. Теперь уж она признается! Лифтер закрыл дверь, и лифт заскользил вверх.
— Милый! — шепнула ему Рене.
— Помолчи.
Он подошел к продавщице.
— Покажите-ка нам платья. Самые элегантные, какие у вас есть.
— Пожалуйста, мсье!
Флавьер сел. Он немного задыхался, как после быстрого бега. Продавщица раскладывала на длинном столе всевозможные модели платьев, следя за выражением лица Рене, но он тут же вмешался, показал пальцем:
— Вот это.
— Черное? — поразилась девушка.
— Да, черное.
И, повернувшись к Рене:
— Примерь-ка его… будь так добра.
Она поколебалась, залилась краской под взглядом продавщицы, затем прошла вместе с ней в кабинку. Флавьер встал, принялся расхаживать по залу. Ему вспоминались такие же минуты ожидания в той, прежней жизни: та же нарастающая тревога, то же ощущение удушья. Он возвращался к жизни! Он изо всех сил сжал в кармане зажигалку. Затем, оттого что не было сил ждать и ладони у него взмокли от нетерпения, принялся перебирать висевшую на плечиках одежду в поисках дамского костюма. Непременно серого. Но ему все не попадался нужный оттенок. Да никакой оттенок серого и не мог в точности совпасть с тем, который сохранился в его воспоминаниях. Но разве память его не возвела в идеал любую мелочь? Не подвела ли она его? Можно ли ей доверять?.. Скрипнула дверь кабинки, и, как тогда, в «Уолдорфе», он испытал настоящее потрясение, удар в самое сердце. Перед ним была ожившая Мадлен, Мадлен, на мгновение застывшая, как будто она его наконец узнала и теперь шла к нему, чуть бледная, с тем же грустным и вопросительным выражением во взгляде, какое бывало у нее и прежде. Он протянул к ней исхудавшую руку, но тут же опустил ее. Нет. Облик Мадлен был еще несовершенен. Серьги слишком лезли в глаза, непоправимо портили своим дешевым блеском чистую линию профиля.