— Ева, объясни мне попросту, — сказала Джудит, — что тебе не нравится в этой прекрасной квартире? Она — само совершенство. Не могу понять, почему ты всегда споришь со мной?
Ева тогда была на третьем месяце беременности и все еще страдала от тошноты, причем не только по утрам, но и во второй половине дня. Она хотела возразить, но почувствовала, что ей просто не хватит сил. Хорошо, они согласны на эту квартиру. И просто замечательно (хотя Ева ни за что бы не доставила Джудит удовольствие, признавшись в этом вслух) жить в двух шагах от парка, когда родится ребенок и вновь зацветут деревья.
Ребенок. Хотя Ева молчит, тот будто слышит ее: она ощущает резкий толчок, словно младенец рвется на свободу.
— Ева, почему ты прячешься? Выходи, пообщайся с людьми.
Дэвид возникает в дверях; Ева поворачивается к нему, прижимая палец к губам, жестом подзывает мужа.
— Что такое?
Ева берет его ладонь и кладет себе на живот. Дэвид чувствует под рукой шевеление и улыбается.
— Боже, Ева, иногда я до сих пор не верю, что он там. Наш сын. Наш малыш.
Он наклоняется поцеловать ее. Очень неожиданно — уже несколько недель Дэвид обходится только легкими касаниями губ, не говоря о чем-то большем — и Ева удерживается от напоминания: нет уверенности, что это мальчик. На самом деле она почему-то твердо знает — но сказала лишь матери и Пенелопе — родится девочка.
Они довольно долго ждали, прежде чем завести ребенка.
— Я хотел бы прежде встать на ноги, Ева, — говорил Дэвид, — а у тебя все время отнимает чтение пьес.
Ева действительно была занята — иногда даже чрезмерно, — а Дэвида работа просто поглощала: пробы, читки, банкеты в честь премьер… Его мир состоял из людей, общения, коллективных усилий, а Ева оставалась заперта в четырех стенах. Примерно раз в две недели она забирала в Королевском театре новую кипу рукописей, потом возвращала их, а больше и не имелось особых причин выходить из дому. Однажды, будучи не в силах больше находиться наедине с Джудит, Ева решила без предупреждения зайти к мужу на репетицию; режиссер рявкнул на нее, требуя немедленно уйти, а Дэвид дулся еще несколько дней. Теперь, когда она пригляделась к миру театра поближе, тот — прежде казавшийся Еве красивым и загадочным; местом, где совместными усилиями актеров и публики творится таинство, — стал терять свою привлекательность.
Между тем попытки писать, как Ева и боялась, оказались бесплодными: роман был брошен на половине. Пенелопа посмотрела рукопись и сказала очень мягко:
— Ева, в этом что-то есть, но полноценной вещью не назвать, ты согласна? — подруга снова и снова листала страницы в поисках следа, который выведет на правильную дорогу и превратит текст в целостное произведение. Но след не находился, а внутренний голос твердил Еве: «Ты никогда не станешь настоящим писателем. У тебя просто не получится».