Он хотел остаться с Евой — чтобы разделить и хоть как-то смягчить ее боль, — но акушерка шикнула на него и выгнала из палаты. Всю ночь Джим пил кофе, сидя за кухонным столом, тревожно поглядывая на часы и ожидая звонка, который разрешит ему вернуться. После девяти телефон наконец зазвонил; уже светало, когда Джим сел за руль и поехал в больницу. Он застал жену спящей.
— Не будите ее, — сказала сестра и погрозила пальцем.
В присутствии медсестер — решительных и всезнающих, похожих друг на друга в одинаковых белых накрахмаленных шапочках — он всегда чувствует себя беспомощным.
Ему, однако, позволяют взглянуть на ребенка. Джим всматривается через окошко палаты для новорожденных и не сразу обнаруживает свою дочь. Тут его охватывает паника, пугает значимость происходящего, он боится, что уже оказался несостоятельным как отец. Затем наконец видит Дженнифер, и к нему приходит понимание: он в любом случае узнал бы ее, эту миниатюрную головку с кажущейся прозрачной кожей; темные, неожиданно густые волосы; эти разумные, ясные глаза — такие же синие, как у него самого. Открытие приводит Джима в восторг, хотя сестра и сказала, что с возрастом цвет поменяется.
Ева просыпается: на лице у нее выражение болезненной усталости. Но она улыбается, и Джиму кажется — жена изменилась; он восхищен ею самой и чудом, которое та совершила. Этим маленьким чудом. Он садится у ее кровати на неудобный пластиковый стул. Дженнифер сосредоточенно смотрит на него своими невероятными голубыми глазами, сжимая и разжимая маленькие кулачки. Джим знает — новорожденные порой выглядят странно, как сморщенные старички, будто обладают глубинным знанием о прошлой жизни; Юэн говорил о чем-то подобном в том году, когда родился его сын Джордж. Однако Джим испытывает это впервые, ему еще не доводилось смотреть в лицо только что появившегося на свет человека, понимая: ребенок приходит в мир со знанием великих тайн жизни, но вскоре знание покинет его, и все надо будет начинать заново.
Этой долгой бессонной ночью за кухонным столом Джим испытывал радостное возбуждение, отравленное, впрочем, чувством острого стыда: он вспомнил танцовщицу из Нью-Йорка, Памелу. Больше они не встречались: на следующий день, отойдя от похмелья, Джим осознал, как легко и бездумно предал свою жену и все, что та для него значила. «Я сделал ошибку, — успокаивал себя Джим. — Такое больше не повторится».
Тем не менее «такое» повторилось, причем в их доме, примерно через год, когда Ева уехала в командировку: на сей раз это была Грета, молодая немка, работавшая в школе помощником преподавателя. Девятнадцать лет, гибкое, податливое тело, высокая грудь. Потом она не хотела отпускать Джима, расплакалась, и он понял, какую ошибку совершил. К счастью для него — для всех, — через неделю Грете пришлось вернуться в Мюнхен, где заболел кто-то из родственников. Оттуда она написала Джиму два трогательных письма, которые удалось перехватить прежде, чем кто-то заметил немецкие марки на конвертах, а затем, к его облегчению, связь прервалась. На протяжении нескольких недель Джим был отвратителен себе до такой степени, что не мог смотреть на свое отражение в зеркале. Он не понимал, как Еве удается жить так, словно ничего не случилось. Но постепенно чувство вины истончилось, стало похоже на постоянный звон в ушах, словно белый шум, — мешает, но можно притерпеться. Жизни не угрожает.