— Беда в том, — сказал он, — что пробойный хлеб гниет.
— Это обычная беда с пробойным хлебом, — ответил я.
По грунтовке я добрался до своего домика и обнаружил там Генриха. Он лежал на моей койке.
— Власть дремлет? — спросил я.
Взгляд его переметнулся с меня на балку.
— Видишь эту веревку? — сказал он.
— Еще вчера ночью заметил.
— Парня звали Венделл. Он тут жил какое-то время. Разумеется, он неправильно рассчитал. И удавился. Так обычно и происходит с такими умельцами. У них нет времени выучиться ремеслу.
— Зачем он это сделал?
— Детский вопрос, Стив, но я попробую ответить. Венделл был рабом. Однако наполовину свободным. Для таких людей боль совершенно невыносима.
— Его семья, наверное, расстроилась.
— Мы были его семьей. Мы расстроились.
Генрих схватился за спинку койки и спрыгнул на пол.
— Твой сосед, — сказал он. — Этот Бобби. Он слишком много говорит. Мне он нравится, но иногда мне кажется, что он никогда не достигнет осознания континуума. За тебя я не беспокоюсь.
— Может, расскажете мне, о чем речь, прежде чем решите не беспокоиться.
— Тут нет никакого секрета, Стив. Ты попробуй вспомнить пару моментов в своей жизни, когда твой страх ушел пообедать. Отличное чувство, правда? А теперь представь, что ты всегда чувствуешь себя именно так.
— Не думаю, что у меня осталось время чувствовать.
— Нэпертон тоже так считал.
— Узрите же, — сказал я, — последующие диагностические процедуры показали, что так оно и было!
Удар Генриха, похоже, достал аж до печени. А потом я изображал некое подобие вальса эмбриона на половицах.
Генрих завис у двери.
— Я не говорю, что это шедевр литературы, — сказал он, — но мы здесь относимся к «Догматам» достаточно серьезно.
Я не слышал, как он ушел.
Ужин в тот вечер состоял из какого-то паскудного рагу: я видел, как Пэриш его готовит — недоваренная морковка и тушенка в слякоти. Мне кажется, он кинул туда и несколько киви.
— Я знаю только, — сказал он, — что в конце дня должен быть котел еды. Я это знаю, а большего мне знать и не нужно.
Я взял себе еды из упомянутого котла.
— Стивио, — позвал Бобби Трубайт. — Давай к нам, за детский столик.
Он сидел с женщиной в кресле-каталке, которую я видел на Первом Зове.
— Это Рени, — сказал Трубайт.
За столом сидел еще один человек — лысеющий, с плохой кожей и, как мне показалось, с двойным подбородком; только потом я заметил у него огромный зоб. Он вырядился каким-то европейским пехотинцем восемнадцатого века — вплоть до коротких штанов и высоких сапог, плюс кожаный патронташ.
— Это ДаШон, — сказал Трубайт. — Он Джексон Уайт.